— Голова болит.
— Что-то нет запала.
— Мурлыка, давай завтра, а?
А в феврале новость: беременна.
— От кого?
— Ты что, дурак, что ли?
— Ну понятно, от меня, только как это произошло, что-то я не понимаю.
— Думаю, тогда, в новогоднюю ночь, на рассвете. Такая карусель! до сих пор, как вспомню, голова кругжится! — Она почему-то так и говорила: «кругжится».
— Но я и тогда был осторожен!
— Она не всегда срабатывает, осторожность. Спроси у специалистов.
— Это каких таких специалистов?
— У врачей, Мурлыка, у вра-чей. Только никому ни слова.
— Так рано или поздно...
— Ты что, с ума сошел? Думаешь, я... Опомнись, Мурлыка, куда нам сейчас? Самое время покорять вершины.
Его вдруг стало почему-то подташнивать.
— Лидка, у нас это запрещено.
— Ничего, я договорюсь.
— Лида! Это нельзя, как ты не понимаешь?
— Слушай, не напирай. Надеюсь, ты на меня донос не настрочишь?
— Я не об этом. Вообще нельзя, по-человечески.
— Там еще пока не человек, а всего лишь эмбрион.
— А если это Пушкин или Шекспир?
— Или братья Люмьер. Не дави на психику, слушай, меня и так тошнит.
— Меня тоже.
— Ты, что ли, тоже подзалетел?
— Послушай меня... Как ты это взяла и все сама решила?
— Ну конечно, у вас, мужиков, всегда так. Если бы я захотела рожать, ты бы заорал, что нам надо учиться и делать карьеру. А тут я сама все решила — и ты против. Просто чтобы упереться рогом.
— Рогом?
— Ну, бревном.
— Нет, ты сказала «рогом». Объясни!
— Не придирайся к словам.
— Оговорки бывают, знаешь ли... Это точно мой ребенок?
— Слушай, Незримов, я сейчас тебе по морде дам.
— Почему не дала? Если ребенок мой, ты бы не задумываясь дала мне по морде.
— Так получи же!
— Приятная пощечина. Но если ребенок мой, то почему ты не хочешь его мне родить? Когда женщина любит, она мечтает о ребенке от любимого человека.
— Мы не просто люди, мы — творческие люди. У нас иные законы.
И потекли бесконечные споры-разговоры, новые пощечины, слезы, негодование, непонимание. Обычно все заканчивалось этим самым, но иногда Лидка дурила, убегала на Таганку и там ночевала. Встречались на лекциях и мирились. Однажды после такой ссоры она на лекции не явилась. Пришла поздно вечером в общагу, бледная, губы синие, глаза — бездонные черные дыры. Он сразу понял.
— Ёл, у нас выпить ничего нет?
— Откуда?
— Сходи в магазин, купи чего-нибудь. Водки. Ничего другого. Именно водки. И огурца соленого. С черным хлебом. Таким черным-пречерным.
Когда он принес, она спала. Ночью проснулся — сидит и одна пьет горькую водку, закусывая черным хлебом и соленым огурцом.
И весь февраль, март и апрель — сплошная черная, горькая и соленая полоса. Когда стало можно, Эол не осторожничал, зная, что теперь под ружьем заставит ее родить. Но она сказала:
— Зря стараешься. У нас уже никогда не будет. Врачи сказали.
— Тоже подпольные?
— Тоже. Да какая разница. Я и не хотела никогда. Или только лет в тридцать, когда уже расправим крылья.
— Не расправим. Потому что этого нельзя было делать.
— Да глупости. Ну Мурлыка! Глупости. Ну что ты, как бревно, уперся?
— Бревно? А может быть, рогом?
В марте Герасимов получил соответствующее разрешение, и Матадор быстренько вклеил в сценарий Ворошилова и Тимошенко. Но работать не хотелось, а Ньегес раздражал, потому что попал под подозрение. Это следовало раз и навсегда разрешить и либо продолжать с ним дружить и работать, либо порвать к чертям собачьим.
— Клянусь! Да клянусь же! — бил себя в грудь друг Сашка.
— Где же ты тогда был, когда и она пропала?
— «Где, где»? В рифме на слово «где», вот где. Я с Танькой Наумовой уединялся. С операторского.
— Точно?
— Клянусь! Муэрте! — Испанец перерезал себе большим пальцем горло. — Хочешь, у Таньки спроси!
Наумова подтвердила:
— Было дело. Только он уснул на самом интересном месте, кабальеро липовый.
Отлегло. Не он. Друг остался другом. Хоть это хорошо. Но мог кто-то другой. В каком таком углу она тогда отключилась? Он все углы обыскал. Впрочем, ведь тоже не очень соображал по пьяни, мог и пропустить один-другой угол в том дыму коромыслом.
Ненадолго отвлекла новая скандальная история с Рыбниковым. Он во всем блистал талантами, в том числе великолепно копировал чужие голоса. Обмывали апрельскую стипуху, в одной из комнат собралось человек десять, стали складываться, чтобы бежать за горючим. Коля к тому времени сидел в шкафу, уговорившись заранее с Эолом о розыгрыше.
