Воображение «парит» над действительностью (В. В. Набоков), чтобы, как бы с расстояния птичьего полета, увидеть вещи шире и глубже, весь расклад событий, всё состояние дел. Почему это удается? Почему воображение, развивающее наибольшую силу в кульминационных моментах научного, художественного или жизненного творчества, способно дать то, что иначе недоступно человеческому существу? Эволюционно-эпистемологический ответ на этот вопрос мог бы быть таким: воображает, создает невиданные перцептивные и ментальные образы человек, который сам является продуктом эволюции этой природы, плоть от плоти этого мира, кровь от крови этой природы, крупица всепоглощающей жизни. Активность творческого воображения человека – это восстание против зеркальных картин мира, против повторения пройденного, против опостылевшей и набившей оскомину общепринятости и общезначимости. Оторваться от прямого отражения – не значит оторваться от реальности вообще, от жизни, от познания. Воображение отрывается, чтобы лучше понять, чтобы положить начальный принцип теории, своим произведением инициировать новое направление в живописи, музыке или поэзии, хотя это видится чаще всего по прошествии определенного времени, только post factum.
Кроме того – и это опять-таки аргумент из эволюционной эпистемологии – за каждым полетом фантазии нашего ума, за свободным творением цепочек ассоциаций, за силой воображения каждого из нас как креативного существа, оценивающего себя как уникальную и неповторимую индивидуальность, стоят вереницы нашего осознанного и неосознанного, ушедшего в подсознание или всегда пребывающего неосознанным, инстинктивного опыта, стоит груз нашего онтогенеза, нашего детства, юности, зрелости. А с другой стороны, с точки зрения приверженцев глубинной психологии или трансперсональной психологии, акты деятельности нашего воображения имеют в своей подоснове когнитивный и духовный опыт предыдущих поколений, опыт всего человеческого рода, тяжелую ношу филогенеза. Наша индивидуальная и даже, возможно, родовая история живет в нас. Она живет неявно, латентно, глубоко в подсознании или в архетипах коллективного бессознательного (К. Г. Юнг), но это не значит, что не может проявляться, всплывать и давать о себе знать. Мы болеем болью других, мы чувствуем и сочувствуем, как если бы мы были другими и занимали бы их место (это и называется эмпатия), мы мыслим мыслью других, жизнь мира живет в нас, а мы живем жизнью мира. Сама же жизнь, по К. Лоренцу, и есть познание. Поэтому-то наши фантазии, наши образы воображения, сколько бы они ни отрывались от действительности и ни поражали нас своей необычностью в состояниях творческого вдохновения, грезах, сновидениях, открывают нам что-то из сферы накопленного, из нагромождений и сплетений событий нашей жизни, из жизни всех жизней, а значит, из самого мира.
Проблема ментальных образов (mental imagery) и воображения начала активно обсуждаться в когнитивной науке и эпистемологии с 1960—1970-х годов, когда закончилась эра господства бихевиористского подхода. Бихевиористами проблема ментальных образов и воображения даже не ставилась, когнитивная деятельность изучалась по актам поведения. И вот произошла когнитивная революция. Последняя была связана с работами У. Найссера, А. Паивио, Дж. Ричардсона[340] и др. Найссер называл этот переход парадигмальным сдвигом.
В когнитивной науке выделяют ныне следующие особенности ментальных образов. Во-первых, это квазиперцептивный опыт сознания: ментальные образы похожи на опыт восприятия, но возникают при отсутствии соответствующего внешнего стимула. Во-вторых, в уме создается гипотетическая репрезентация, причем живая, похожая на картинку. В-третьих, может возникать гипотетическая внутренняя репрезентация любого рода, похожая или не похожая на картинку, которая порождает квазиперцептивный опыт сознания. Ментальные образы могут быть визуальными (зрительными), звуковыми, кинестетическими (моторными), осязательными (прикосновения) и т. д. Одни образы могут быть связаны с другими. Например, звуковое воображение может стимулироваться зрительным восприятием, и наоборот.
