Зима костлявыми руками цеплялась за землю, и та лежала беспомощная, безжизненная. Мы мерзли в меховых плащах, ни днем ни ночью не гасили огня в жаровнях, и я допустила в голову не очень почтительную мысль: может, Деметре не стоит доходить до таких крайностей, оплакивая Персефону. Едва подумав так, я стала в ту же минуту вымаливать прощение: а вдруг Деметра захочет, чтобы я на собственном опыте поняла, сколь глубокой может быть скорбь матери, потерявшей ребенка? Я испугалась наказания богини.
Геланор просился, чтобы его отпустили на время в Гитион. Он говорил, что, пока в Спарте мало работы, он займется ловлей морских раковин, из которых делают пурпурную краску, и весной, когда прибудут купцы, его семья сможет предложить им ценный товар. Он говорил, что в плохую погоду раковины искать легче, главное — потом отогреться у костра.
— Даже финикийцы не выходят в море в такую погоду, — говорил он. — Но как только перестанет штормить, они первые тут как тут.
Я не хотела его отпускать. Мне было интересно разговаривать с ним. Женщины во дворце толковали только о пряже, мужьях, смертях и детях, а мужчины — об охоте, торговле и войне. Геланор, даже если он говорил о том же, делал это иначе: словно стоял на высокой скале и смотрел сверху, и с этой точки зрения описывал дела людей, будто сам не был причастен к ним или озабочен результатом. Меня осенила мысль, как нам обоим рассеять скуку.
— Я поеду с тобой! — предложила я.
Он удивился.
— Ты хочешь лазать среди камней и искать раковины?
— Нет, я хочу увидеть Гитион, постоять на морском берегу, вновь услышать шум прибоя.
— Ты царица сухопутной страны. Ничего не поделаешь, если Менелай не отвезет тебя к морю. Кстати, ведь его дед живет на Крите? Почему ты не поедешь туда с ним?
— Его дед тяжело болен, Менелай старается не беспокоить его.
Насколько я знала, Менелай не любил моря и избегал морских путешествий.
Во время разговора сильный порыв ветра сорвал покрывало с моей головы. Геланор рассмеялся и сказал:
— Хорошо, я возьму тебя позже, когда перестанут дуть ветры. Сейчас на берегу моря тебя окатит с ног до головы, и ты простынешь. Менелай велит меня казнить за то, что не уберег здоровья Елены. Посейдон любит это время года, когда может яриться вдоволь, вздымать водяные горы до небес. Осторожные люди сейчас стараются не подходить к нему близко.
— Тогда почему ты едешь?
— А кто тебе сказал, что я осторожный человек? Да и вынужденное безделье заставляет меня забыть об осторожности.
Менелай легко согласился на мой отъезд: он доверял Геланору. Можно было бы сказать, что он доверял Геланору, как брату, зато мне показалось, что Агамемнону Менелай не доверяет, совсем не доверяет. Он только поставил одно условие: я поеду, когда закончится сезон зимних штормовых ветров, Гермиону брать не буду, а двух телохранителей возьму.
По правде говоря, в те дни Менелай легко соглашался почти со всем, он был настроен благодушно. Возможно, он наконец-то почувствовал, что быть царем — его призвание.
— Привези мне парочку моллюсков, когда вернешься, — попросил он. — Я слышал, они бесцветные, а пурпурную жидкость выделяют, когда расколешь скорлупку.
— Обязательно привезу, — пообещала я.
При мысли о путешествии моя кровь начинала пульсировать в ритме морского прибоя.
Есть черта, у которой зима сходится с весной в рукопашной схватке, и они поочередно берут верх. Один день холодно, другой — тепло. Благоразумные деревья не спешат поверить этому теплу, а самые нетерпеливые выпускают почки навстречу первому лучу солнца. Вот в такую-то пору мы с Геланором отправились в Гитион, в сопровождении телохранителей. Переход предстоял долгий: целый день пути. Но меня это только радовало. Я надела прочные башмаки и теплый плащ, не забыла накинуть на лицо покрывало. К постоянному вниманию встречных людей я привыкла, но в дороге оно могло стать препятствием, которого я хотела избежать.
— Вот это зрелище! — воскликнул Геланор, когда я присоединилась к нему у городских ворот.
— Что-нибудь не так?
Я оглядела башмаки и плащ.
Он улыбнулся.
— Я привык тебя видеть в царском убранстве, а в одежде странницы вижу в первый раз. Итак, в путь!
