Перевод В. Вебера
Долгие годы в этих краях не могли понять, что случилось с седовласым стариком, варваром, который пришел с огромным заплечным мешком. Некоторые говорили, что его убили, а потом убийцы вырыли яму на месте лачуги старого Гао, построенной высоко на склоне холма, в поисках запрятанных сокровищ, но не нашли ничего, кроме пепла и почерневших от копоти латунных лотков.
Это случилось уже после исчезновения самого старого Гао, но до того, как его сын вернулся из Лицзяна, чтобы приглядывать за ульями на горе.
«Это проблема, — написал Холмс в 1899 году, — апатия. И отсутствие интереса. А точнее, все стало очень уж легко. Когда раскрытие преступления — вызов, когда есть вероятность, что у тебя не получится. Что ж, в этом случае преступления удерживают твое внимание. Когда если каждое преступление раскрывается, да еще решение находится с легкостью, тогда раскрывать их нет никакого смысла.
Смотрите: этого человека убили. Что ж, сие означает, что кто-то его убил. Его убили по одной из множества мелких причин: он кому-то мешал, или располагал чем-то нужным другому, или разозлил кого-то. Ну в чем тут вызов?
Можно, конечно, читать дневные газеты и с удовлетворением констатировать, что преступления, ставящие полицию в тупик, я раскрываю, еще не дочитав заметку до конца. Преступления раскрываются слишком легко. Они исчезают. Зачем звать полицию и давать им все ответы на их загадки? Пусть это будет вызовом им, если не представляет интереса для меня.
Я живу только для того, чтобы отвечать на вызовы».
Пчелы холмов, где ночуют облака, холмов таких высоких, что иногда их называли горами, жужжали в блеклом солнечном свете, перелетая от одного весеннего цветка, растущего на склоне, к другому. Старый Гао без удовольствия слушал их жужжание. Его двоюродный брат, который жил в деревне на другой стороне долины, владел многими десятками ульев, и все они наполнялись медом даже в это время года. Медом, белым как снег. Старый Гао не верил, что вкус белого меда лучше, чем желтого или светло-коричневого, который давали его пчелы, хотя меда они давали немного, но его двоюродный брат продавал белый мед по цене в два раза больше той, которую выручал старый Гао за свой самый лучший мед.
На той стороне долины, где жил его двоюродный брат, пчелы не знали отдыха, работали без устали, золотисто-коричневые трудяги, и в огромных количествах приносили в ульи пыльцу и нектар. Пчелы старого Гао, злобные и черные, сверкающие как пули, производили ровно столько меда, сколько им требовалось, чтобы пережить зиму, и только чуть больше. Избытка хватало старому Гао, чтобы продавать мед своим односельчанам маленькими кусочками медовых сот, разнося их от дома к дому. Он брал больше за соты с расплодом, наполненные пчелиными личинками, сладкими на вкус кусочками белка, когда появлялась возможность продавать соты с расплодом, но такое случалось редко, потому что его пчелы, сердитые и злые, все делали по минимуму, даже если дело касалось увеличения семьи, и старый Гао всегда помнил о том, что любая проданная рамка сот с расплодом будет означать, что на следующий год у него будет меньше пчел и, соответственно, меньше меда на продажу.
Мрачностью и вспыльчивостью старый Гао напоминал своих пчел. Когда-то у него была жена, но она умерла в родах. Сын, убивший ее, прожил неделю, а потом тоже умер. И он знал, что некому будет сказать прощальные слова над его могилой, никто не приберет ее по праздникам и не оставит на ней дары богам. Он знал, что после смерти никто не вспомнит его, такого же неприметного, как и его пчелы.
Старый седой иностранец из-за гор пришел поздней весной, когда дороги очистились от снега, с огромным коричневым мешком за плечами. Старый Гао услышал о нем до того, как увидел.
