Ему было лучше. Голод никуда не ушел, но превратился в тупую боль; его новое тело было расслаблено, безвольно между простынями, и по неопределенной причине он ощущал поднимающееся волнение.
Кэрон принимала ванну. Рев ниспадающей каскадом воды стих, и за ним последовал мягкий плещущий звук. Она напевала. Мелодию он не узнал, но она была раздражающей, и он почувствовал, как его сердцебиение ускорилось, в то время как в его чреслах поднималось тепло. Гудение превратилось в слова, и она начала тихо петь, словно меньше всего боясь потревожить его сон. Слова и мелодия не сочетались с ее обычным, прозаичным «я». Он слышал каждое слово.
«О, возьмешь ли ты мою руку, дорогой?
Как камешек в ручье, она лежит и чахнет!
Отпусти бедную белую руку, дорогой...
Забери свое обещание».
Ему казалось, что он смотрит сквозь маленькое окошко в ее душу. Кто такая Кэрон? Он жил и спал с ней семь лет, и все же теперь понял, что никогда не знал ее. Мягкий голос продолжал:
«Прижмешься ли ты ко мне своей щекой, дорогой?
Моя щека бела, моя щека стерта от слез.
Теперь отстранись, дорогой.
Чтобы не замочить свою».
Взрыв гнева наполнил его мозг. Она обманывала его, изменяла ему, осмеливалась скрывать внутренние просторы души. Он сел и взмахнул сжатым кулаком... Теперь три пальца стали теперь белыми, блестящими костями. Появится часть скелета, только если. Он зарычал глубоко в глотке, и рык разбился и стал яростными тихими словами.
— Изменщица. лгунья. ты заперла дверь, в которую я должен был войти.
«О, соединишь ли ты свою душу с моей, дорогой?
Румянится щека и теплеет рука.
Часть — это целое!
Руки и щеки не разъединить, если связаны души».
Всплеск, бульканье уходящей воды, шуршание грубого полотенца о нежную кожу, потом звук приближающихся голых ног.
Кэрон вошла, завернутая в красное банное полотенце; она была восхитительно прекрасной и, странно, очень молодой. Она взглянула на него быстрым, ищущим взглядом, потом села за туалетный столик.
— Так ты проснулся? Надеюсь, это не я разбудила тебя своим завыванием.
Он не ответил, только смотрел на ее блестящие плечи и стройную шею расширенными глазами.
— Тебе лучше? Ты должен быть осторожнее. Мне не нравится, что ты делаешь тяжелую работу в саду. Бог свидетель, мы можем нанять работника.
Полотенце соскальзывало, спадая на талию, и голая кожа была похожа на белое пламя, слепящее его глаза, утоляющее его гнев. Сильнейший голод разгорелся и смешался с гневом.
— Завтра мы вызовем доктора Уотерхауса, чтобы он осмотрел тебя.
— Что ты пела?
Он был удивлен спокойствию в своем голосе, небрежному тону, которым он задал вопрос.
— А , это, — она с улыбкой посмотрела через плечо, — она называется «Соединение» Элизабет Барретт Браунинг. Норма Ширер поет ее в «Барретах с Уимпоул-стрит».
— Не знал, — ему пришлось сглотнуть — его рот наполнился влагой, — не знал, что тебе такое нравится.
Она рассмеялась, и он задрожал от ярости.
— Ты многого обо мне не знаешь, дорогой.
Он вытащил ноги из-под одеяла, и пол был твердым под его ногами. Он встал во весь рост, чувству горящее ощущение в деснах, в то время как сверкающие кости его правой руки открывались и закрывались, словно челюсти плотоядного паука.
— Подойди.
Рык, который поднялся из его желудка, взорвался на связках и сдавил язык. Кэрон развернулась и с удивлением посмотрела на него.
— Что!
— Подойди.
Она медленно подошла к нему, неохотно, но, возможно, с тайной, испуганной радостью, потому что разве он не был великолепен в гневе? И сильнейший голод смотрел из его горящих, покрасневших глаз.
— Что случилось? Зачем смотреть так...
Кости его правой руки обрушились на ее щеку, и она упала на пол, где лежала лицом вниз, ее голые плечи дрожали, когда она рыдала от боли и недоумения.
Талия была стройной, спина изгибалась до белых плеч; выше была тонкая, прекрасная — о, такая прекрасная шея. Три рубца сочились кровью, стекающей по мягкому изгибу щеки. Его клыки выскользнули из десен и опустились на нижнюю губу. Он пускал слюни, наклоняясь к ней; он был голодным, приглашенным на банкет, когда эти прекрасные зубы — клыки — погрузились в мягкую белую шею.
