- Исповедоваться, сын мой? - спрашивает он, по-доброму глядя мне прямо в глаза.
Киваю. Он делает приглашающий жест, и мы идём с ним в изолированную комнату, которую мне хочется назвать кельей, несмотря на обилие в ней, естественно, котов и следов недавней дружеской попойки.
- Брысь!
Пастор сгоняет представителя кошачьих с кресла, где я удобно размещаюсь. Сам он становится напротив в смиренной позе со сложенными лодочкой ладонями.
- Грешен, - говорю ему. - Ведомый гордыней, напугал своего психоаналитика. Расстался с любимой девушкой. У матери не был уже больше двух месяцев. Лодырничаю. Хулю род человеческий.
- Грехи твои ужасны, - резюмирует Святой Отец. - Веришь ли ты в Иисуса?
- Верю, - заявляю твёрдо. - Но есть к нему вопросы.
- Излагай.
- Зачем человеку, созданному по образу и подобию божьему, нужен уголовный кодекс?
Святой Отец смотрит на меня укоризненно.
- Так это не по его части. С заповедями тебе к Саваофу.
- Они же, вроде, родственники.
- Сей факт недоказуем.
Приплыли.
- Хорошо. А ответ-то каков будет?
- Могу лишь высказать свою неканоническую точку зрения: человек банально продался и в результате потерял божественное в себе.
- За чечевичную похлёбку?
- Нет, это другая история. Но тоже поучительная.
Со Святым Отцом не соскучишься. Иногда мне кажется, что есть в нём некоторая «зеркальность» — он как бы ловит твои мысли и излагает их от себя, хотя и в своей интерпретации. Поэтому с ним невозможно спорить.
- Он продался за сомнительное удовольствие ходить ногами по Земле и дышать воздухом.
- А Иисус?
- А что Иисус? Он тебя любит. Вот и всё.
- И тут у меня как раз второй вопрос: бескорыстно?
- Не богохульствуй.
- И в мыслях не было. Ты сам скажи мне, кто спасётся?
- Всякий верующий в него.
- А остальные?
Другой бы на его месте осенил меня кадилом, а этот стоит, не шелохнувшись. Переваривает услышанное. Мотает на ус.
- Претензии принимаются. - Отречение от Христа Святому Отцу даётся ещё легче, чем Петру. - К Аллаху есть вопросы?
Положительно, здесь свято исповедуют «принцип одного окна».
- Есть. Почему он не заберёт к себе всех этих бородатых людей?
- Ты дерзок.
- Только в вашем присутствии, Святой Отец. В жизни я предпочитаю молчать.
- Очень правильный подход.
Кажется, он мне начал совсем уж откровенно поддакивать.
- Тогда уж и к вам претензия, - говорю. - Вы способствуете росту моей гордыни.
- Изыди! - мгновенно реагирует он и крестит меня схваченным за шкирку котом.
Аудиенция, значит, закончена. Полезная, кстати, получилась. Кое-что прояснила в моей больной голове.
Когда я вхожу в палату, лицо Вадима выражает сначала недоумение, а затем — искреннюю радость. Её степень и автоматизм говорят мне о том, что я — последний человек на этой Земле, которого он рассчитывал здесь увидеть. Мне и самому не до конца понятно, если честно, почему из всех страждущих я выбрал именно этого.
Выкладываю на тумбочку пакет с фруктами. Сажусь на стул.
- Как ты тут?
- Потихоньку.
У него явно есть стандартная причёсанная речь для подобных вопросов. Её он и собирается произнести, но потом что-то его останавливает. Наверное, воспоминание о нашей последней встрече.
- Хреново всё. Максимум два месяца.
Мужества ему не занимать. Боец до мозга костей.
- А у тебя как? Слышал, что уволили.
- Пусть будет «уволили». Меня это не слишком волнует.
Улыбаюсь ему, хочется верить, оптимистично.
- Что, думаешь, тебя ждёт?
- Я ж сказал: два месяца, и кранты.
- Я не об этом. Какие твои религиозные убеждения?
- Религиозные? Да ты спятил! На дворе двадцать первый век!
Дался им этот двадцать первый век.
Встаю со стула, подхожу к окну. Прищуриваюсь. Цепляю ногтем тонкую, едва различимую плёночку, как бы прилипшую к стеклу. Тяну её в сторону. В комнату врывается ледяной ветер. Просовываю руку в образовавшуюся дыру.
- Хочешь пощупать?
Он встаёт, откидывая одеяло, и следует моему предложению.
- Кто ты? - предсказуемо спрашивает он.
Так я ему и раскололся!
- Каждый для себя на этот вопрос отвечает сам. В моём «фокусе» для тебя важно понять другое: мир — это декорации. Картонные. Крашеные. А ты — актёр, которому дали играть чужую роль без его на то согласия. Скоро твоя пьеса закончится. И начнётся жизнь.
