Никто, кроме Парка.
Парк был одет в футболку с «U2» с изображением маленького мальчика на груди. Элеанора не спала всю ночь, думая о произошедшем. И теперь, очевидно, придется смириться с собственной ничтожностью.
Она потянула его за рукав.
— Да? — мягко сказал Парк.
— Ты остаешься со мной? — спросила она. Это не прозвучало как шутка. Потому что не было шуткой.
Парк кивнул, но по-прежнему смотрел в окно.
— Ты злишься на меня? — спросила она.
Он стиснул руки — словно собирался молиться.
— Вроде того.
— Прости, — сказала она.
— Ты даже не знаешь, почему я злюсь.
— Все равно прости меня.
Он посмотрел на нее и чуть улыбнулся.
— А хочешь знать?
— Нет.
— Почему нет?
— Потому что, вполне возможно, это то, что я не смогу изменить.
— Например?
— Например, ты злишься из-за того, что я странная. Или… за гипервентиляцию в твоей гостиной.
— Думаю, отчасти это моя вина.
— Прости, — сказала она.
— Элеанора, подожди. Послушай. Я понимаю, что ты решила уйти из моего дома в тот миг, когда туда вошла. А может, и еще раньше. Вот почему я злюсь.
— Я чувствовала, что не должна там быть, — сказала она. Не очень громко, чтобы ее не услышали придурки на заднем сиденье. Впрочем, сейчас они пели. И это было даже хуже, чем их обычные вопли. — Мне показалось: тебе не хотелось, чтобы я там была, — она повысила голос.
Парк посмотрел на нее, закусив нижнюю губу — и Элеанора поняла, что по меньшей мере отчасти права.
А ей так хотелось бы ошибиться!
Хотелось, чтобы он сказал, что рад видеть ее в своем доме. Чтобы предложил ей вернуться и попробовать еще раз…
Парк что-то сказал, но она не расслышала, потому что заднее сиденье распевало во весь голос. Стив стоял в конце прохода, размахивая огромными, как у гориллы, ручищами, словно дирижер.
Вперед. Большие. Красные.[65]
Вперед. Большие. Красные.
Вперед. Большие. Красные.
Она огляделась по сторонам. Все повторяли это.
Вперед. Большие. Красные.
Вперед. Большие. Красные.
У Элеаноры похолодели кончики пальцев. Она снова огляделась по сторонам и поняла, что все смотрят на нее.
Вперед. Большие. Красные.
Поняла, что это адресовалось ей.
Вперед. Большие. Красные.
Она посмотрела на Парка. Он тоже это понимал. Парк смотрел прямо перед собой. Его кулаки были плотно сжаты. Он вдруг показался ей незнакомцем.
— Все в порядке, — сказала она.
Парк закрыл глаза и покачал головой.
Автобус заехал на парковку перед школой. Элеанора нетерпеливо ожидала момента, когда уже можно будет выйти наружу. Она заставила себя сидеть смирно, пока автобус не остановился, а потом — неторопливо пойти по проходу. Пение превратилось во взрыв хохота. Парк шел прямо перед ней. Выйдя из автобуса, он остановился, бросил на землю рюкзак и снял куртку.
Элеанора замерла на месте.
— Эй, — сказала она. — Подожди. Что ты делаешь?
— Хочу с этим покончить.
— Не надо, брось. Оно того не стоит.
— Ты! — с яростью сказал он, глядя ей в глаза. — Ты того стоишь.
— Это не ради меня, — ответила Элеанора. Ей хотелось вцепиться в Парка, но она понимала, что не сможет его удержать. — Я этого не хочу.
— Меня достало, что они дразнят тебя.
Стив как раз вылезал из автобуса, и Парк снова стиснул кулаки.
— Дело в том, что они дразнят меня? — спросила она. — Или в том, что из-за этого ты меня стесняешься?
Он изумленно посмотрел на нее, и Элеанора поняла, что права. Черт! Почему он позволяет ей постоянно оказываться правой насчет всего этого дерьма?
— Если ради меня, — сказала она так резко, как только могла, — тогда послушай: я этого не хочу!
Парк снова посмотрел на нее. Его зеленые глаза сейчас казались желтыми. Он тяжело дышал. Золотистое лицо наливалось темно-красным цветом.
— Так это для меня? — спросила она.
Он кивнул. Он впился в нее взглядом. Он смотрел так, словно умолял о чем-то.
— Все нормально, — сказала Элеанора. — Правда. Пожалуйста. Пойдем в класс.
Парк закрыл глаза и наконец-то кивнул. Элеанора нагнулась, чтобы подобрать его куртку — и услышала голос Стива:
— Правильно, Рыжуха. Давай, выпендривайся.
И тогда Парк кинулся на него.
Элеанора оглянулась: Парк толкал Стива обратно к автобусу. Они выглядели как Давид и Голиаф. Если, конечно, Давид когда-нибудь был настолько же близок к тому, чтобы Голиаф надрал ему задницу.
