Так он действительно выглядел иначе?
Да, иначе. Более красивым, чем всегда. Когда она вошла в автобус, Парк сидел, выпрямившись в своем кресле — так, чтобы она сразу увидела его. Или, возможно, чтобы сразу увидеть ее. Потом, когда Парк пропустил Элеанору на ее место, он съехал пониже и повернулся к ней. Они оба сгорбились, спрятавшись ото всех за спинками кресел.
— Это был самый длинный уик-энд в моей жизни, — сказал он.
Элеанора рассмеялась и наклонилась к нему.
— Мы вместе? — спросил он. Хотелось бы ей говорить подобные вещи так же непринужденно. Задавать вот такие вопросы — даже если это была просто шутка.
— Да, — сказала она. — Вместе. И вместе, и вместе.
— Правда?
— Ну… Нет.
Она дотянулась до отворота его куртки и сунула кассету с «Битлз» в карман рубашки. Парк перехватил ее руку и прижал к сердцу.
— Что это? — другой рукой он достал кассету.
— Величайшие песни всех времени и народов. Будьте знакомы.
Он потер ее руку о свою грудь. Очень осторожно. Но и этого было достаточно, чтобы она покраснела.
— Спасибо.
Была еще одна вещь, которую следовало ему сказать. Элеанора дождалась, когда они окажутся в раздевалке, чтобы поговорить об этом. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал. Парк стоял рядом, подталкивая ее рюкзаком в плечо.
— Я сказала маме, что, может быть, пойду в гости к подруге после школы.
— Правда?
— Да. Впрочем, необязательно сегодня. Вряд ли она передумает.
— Нет, сегодня. Приходи сегодня.
— А ты не хочешь спросить свою маму сперва?
Парк покачал головой.
— Это неважно. Мне разрешают даже приводить девушек в свою комнату — только дверь надо оставлять открытой.
— Де-евушек?.. В твоей комнате побывало так много девушек, что понадобилось специальное правило?
— О да, — сказал он. — Ты ж меня знаешь.
Не знаю, подумала она. На самом деле, совсем не знаю…
Парк
Впервые за много недель по дороге домой Парк не ощущал этого беспокойства, от которого скручивало все внутренности. Не чувствовал, что нужно впитать как можно больше Элеаноры, чтобы дожить до следующего дня.
Впрочем, теперь возникло новое опасение. Нужно было познакомить Элеанору с мамой, и Парк мучительно раздумывал, как пройдет эта встреча.
Мама была косметологом и продавала «Avon». Она никогда не выходила из дома, не подкрасив ресниц. Когда Пэтти Смит выступала в передаче «Субботним вечером в прямом эфире»,[60] мама просто расстраивалась. «Почему она пытается выглядеть как мужчина? Это так печально».
Элеанора же сегодня была одета в кожаный пиджак и старую клетчатую ковбойку. У нее было больше общего с его дедушкой, нежели с мамой.
И дело не только в одежде. Дело в ней самой.
Элеанора не была… хорошенькой. Она была доброй. Она была порядочной. И честной. Она определенно помогла бы старушке перейти через дорогу. Но никто — даже та старушка — никогда не сказали бы: «Вы знаете Элеанору Дуглас? Какая милая девушка!»
Маме Парка нравилось все красивое. Она любила красоту. Любила улыбки, светскую болтовню и общение глаза в глаза. Все то, что Элеанора терпеть не могла.
А еще его мама не одобряла сарказма. Она была уверена, что сарказм засоряет язык. Она его на дух не переносила. И называла Дэвида Леттермана «этот гадкий злой человечек у Джонни».[61]
Парк почувствовал, что у него вспотели ладони, и выпустил руку Элеаноры. Вместо этого он положил ладонь ей на колено — и это было так приятно и ново, что на несколько минут он позабыл о маме.
А потом они приехали на его остановку. Парк вышел в проход и обернулся к Элеаноре, но она покачала головой.
— Встретимся у тебя.
Он ощутил облегчение — и тут же ему стало стыдно. Едва автобус отъехал, он кинулся к дому. Брат еще не вернулся — и хорошо.
— Мам!
— Я здесь, — откликнулась та из кухни. Она красила ногти жемчужно-розовым лаком.
— Мам, — сказал он, — слушай… э… Сейчас придет Элеанора. Моя… э… моя Элеанора. Ладно?
— Прямо сейчас? — Она потрясла бутылочку. Клик-клик-клик.
— Да. Не делай из этого событие, ладно? Просто… будь приветливой.
— Ладно, — сказала она. — Буду.
Он кивнул, потом оглядел кухню и гостиную, чтобы убедиться, что нигде нет ничего странного. Проверил свою комнату. Мама убрала его постель.
