— Мой дом, — сказал тот.
Не поднимая рук со столешницы, фон Фаулнис развернул ладони с длинными, костистыми пальцами; это был жест успокаивающий, но в то же самое время выражающий превосходство полковника над его собеседником.
— Ваш дом. Да. Я здесь проездом, можно сказать, неофициально. И не провожу никакого расследования от имени Группы. Просто... услыхал, что вы упоминали о довольно-таки странных переживаниях, связанных с этим домом, история которого мне уже известна. Все это только сплетни, и они вовсе не заинтересовали бы меня, если бы в ней не участвовал еврейский элемент. Поскольку же я действую частным образом, не соотносясь с кодексом Группы, то могу себе позволить некоторую вольность. Я разговаривал с людьми, и вам наверняка будет приятно услыхать, что о вас не отзываются как о паникере, легко поддающемся обманам и верящем рассказикам, производимым бульварной прессой. В связи с этим, я еще более заинтересован. Я позволил себе пригласить вас сюда, чтобы непосредственно задать вопрос: Это правда?
— Что конкретно?
— Духи, разговаривающие на идиш?
— Емке, — буркнул Трудны.
— Ага.
— Но ведь он же был пьян!
— Это мой племянник, он вечно пьян. А вы думаете, зачем это я остановился именно в этом городе? Я не позволю высылать его на фронт, у него душа самоубийцы. Тут семейные дела, вы должны понять.
— Не верю.
— Что?
— Ну, наверняка это ваш племянник, герр штандартенфюрер. Только я не верю, будто слов этого алкоголика было достаточно, чтобы вы заинтересовались этим делом. В военное время количество сверхъестественных явлений, наблюдаемых самыми достоверными свидетелями, во много раз больше, чем в мирное время. Если бы вы только слыхали, какие истории рассказывают друг другу солдаты в окопах!
— Вы воевали.
— Двадцатый.
Эсэсовец кивнул.
— Красная зараза, — слегка наклонил он голову. — Увидав вас, я так и подумал.
— Рядовым, всего лишь рядовым был.
— Так скажите: правда ли это?
Ян Герман молчал.
— Сейчас вы размышляете над тем, а не соврать ли мне, герр Трудны. Я уже знаю, что это правда. Но скажите мне, пожалуйста: что еще?
— Ничего больше и нет.
— Да ведь есть, есть!
— Откуда это вам известно, герр штандартенфюрер? Ведь не от Емке же, не от него. Вы уже знали заранее. Откуда?
— Это не имеет значения. Это не имеет ни малейшего значения, герр Трудны. Теперь я жду ваших слов. Ваша очередь говорить. Так говорите. Дом.
Ян Герман размышлял над ценой лжи. Высокая, очень высокая. Он не понимал ситуации, не понимал фон Фаулниса. Это было нечто, существующее вне границ его собственного мира, из каких-то более мрачных глубин, чем мегасердце. Они разговаривали по-немецки, только у него складывалось впечатление, будто фон Фаулнис, помимо немецкого, пользуется неким тайным метаязыком, посредством которого между обычными словами передает Трудному сведения, которых тот никак не может понять. Эта Группа, die Gruppe... По каким-то совершенно непонятным причинам, это слово звучало чудовищно...
— Я прикажу расстрелять вас и вашу семью, герр Трудны, — ворвался смеющийся шепот штандартенфюрера в синусоидально вибрирующее молчание Яна Германа. — А вы думаете, почему это я так свободно с вами беседую? Почему не опасаюсь выдать нечто важное? Потому что вы — никто. Потому что вы мясо. Потому что я могу раздавить вас как червяка... Неужто вы так дали себя обмануть? Боже мой, ведь вы и этот ваш предатель Янош — это одна куча дерьма. У меня достаточно власти, чтобы выслать вас в последний круг ада одним росчерком пера. Есть у меня такая власть. И вы это видите и знаете; а ведь вы же не дурак, герр Трудны. Ага, вот и наш завтрак. — Фон Фаулнис дал знак официантам. — И не надо корчить такую мину. Ну так как? Я жду.
12
Конь был простужен.
— Не приближайся ко мне, а то еще заразишься. Блин, ну как же осточертело...!
— А, если лечить, то проходит через неделю, если не лечить — то через семь дней.
— Тогда скажи мне, что я с этой простудой натворил, что она мучит меня уже десятый день, а?
— Просто ты заразился во второй раз.
— От кого?
— А ты что, отсюда ни ногой?
