Так что, единственной системой, гарантирующей независимость, во всяком случае, значительные затруднения в завоевании и невозможность его тайного проведения — является анархия, то есть, отсутствие какой-либо системы.
И вот сейчас Лопес узнает, что на данной Земле не только организованных государств нет, но и вообще нет никакой власти.
— А торговля? Кто ею заведует?
— Торговля? — удивился рыжеволосый.
— Раны божьи!.. — простонал по-польски, почти умоляюще, совсем уже сдавшийся Целинский.
— Что? — вопросительно глянул на него Охлен.
Целинский лишь махнул рукой.
— Это такое выражение.
Но не напрасно Прадуиге платили так много.
— Он имел в виду раны Иисуса Христа, — вежливо разъяснил он.
— Что? — повторил совершенно дезориентированный Охлен.
— Ну, Его распяли…
— Распяли?…
— Разве ты не слышал о Нем? Родившемся в Вифлееме?
— Да, да. Но Его не распяли.
— А что же с Ним случилось?
— Ничего/Все. — Рыжий воспользовался каким-то непонятным наречием.
— Тогда как же Он умер?
— Не умер.
— Да нет же, умер. Вознесся на небо.
— Неее…
— Так что же: Он все так же находится на Земле?
— Естественно.
Целинский склонил голову набок.
— Ты… веришь… в того Бога?
Охлен был изумлен до испуга; все эмоции, даже самые мельчайшие, отражались на его лице как на экране. Сейчас изумление вырывалось из него бурным потоком.
— Верю ли я? Он есть.
Охлен пригласил их в собственный дом, расположенный в ближайшей долине, которая поросла чуть ли не по-парковому устроенным лесом. Там протекало несколько ручьев, блестел пруд.
Та самая дорога, на покрытие которой Прадуига никак не мог надивиться, велка как раз к дому рыжеволосого. Меж деревьями она вилась совершенно хаотично, и казалось случайностью, что в конце концов — путники увидали это с края котловины — дорога доходит до дверей домика.
Птички поют, хрустальное сияние солнца, — размышлял Калвер, впервые глядящий на этот мир людскими глазами, — воздух, словно нектар, в нем запах вечернего покоя, искушающий аромат ленивой нирваны; здесь я хотел бы жить. Рай, рай, — подумал сержант, после чего перед глазами у него предстал длинный перечень способов уничтожения дома Охлена километров с трех.
У Круэта имелись другие беспокойства.
— Лопес, нельзя назвать это хорошей идеей.
— Я прекрасно знаю об этом. Вот только что другое, кроме отступления, можем мы сделать? Ведь этот тип отвечает на все вопросы, это просто идеальный проводник, да еще и к себе домой нас ведет.
— И вот как раз это и есть самое подозрительное. Его подставили. Тот пацан сообщил, что по округе шастает пятеро подозрительных типов, спрашивающих всякие глупости, и вот — на тебе — появляется туземец, охотно отвечающий на любые расспросы.
— Что-то ты разговорился…
— Не нравится мне эта ситуация. — Охлен улыбнулся майору, и Круэт, не переставая "говорить", улыбнулся ему в ответ. — Повторяю: нам нужно вернуться. Это же мнение я представлю в ближайшем рапорте.
Раздраженный Прадуига переключился на говорилку Целинского.
— Ну что, прогнозы у тебя уже имеются?
Тот лишь "откашлялся".
— Так есть или нет? Или машинка, которую носишь в голове, приказала долго жить?
— Отвали, Лопес, а? Моя программа способна справиться с любой исторической, политической или социологической проблемой, но вот теология ей не по зубам. Такой деформации никто не мог предусмотреть. Так каким образом может она проанализировать, или хотя бы определить, начинания Бога? Какой тут можно применить личностный профиль? Каким образом размышляет Бог? Какими категориями? Так что не требуй от меня невозможного. Я только Стрелочник, а не философ.
— Но ведь Христос был человеком. Или до сих пор является.
— Ясное дело. Но из мертвых он воскрес не потому.
— Здесь он не воскресал.
— Знаешь, поспорь-ка лучше с Круэтом.
Дом Охлена представлял собой трехэтажное деревянное строение, не похожее на что-либо, виденное Прадуигой до сих пор, а видел он в посещенных им паре десятков миров много чего. Как и следовало ожидать, данный архитектурный стиль не имел своего соответствия на Земле Сталина. Лопес назвал бы его природным стилем — но даже само слово "стиль" предполагает подражание чему-то, искусственность, в то время как дом представлял собой продолжение леса. Трудно было себе представить, что его построили — он, скорее, вырос, вместе с деревьями, с травой, вместе с весной.
