Например, полезно осознать, что имя персоны, имя названного в ее честь населенного пункта и имя исторического события, случившегося в населенном пункте, находятся между собой в сложных и неоднозначных отношениях. Куда менее однозначных, чем то представляется государственным именователям.
Даже топоним Ленинград — при относительно большой долгопротяжности его бытования — так и не породил устойчивой смысловой связи между словами «ленинградец», «ленинградский» и образом вождя мирового пролетариата. «Рядами стройными проходят ленинградцы, // Живые с мертвыми. Для Бога мертвых нет» — и где здесь Владимир Ильич или хотя бы тень его? «В Ленинграде-городе, у Пяти Углов // Получил по морде Саня Соколов» — тоже никак не проясняет вопрос о колыбели революции, а с темой города трех революций если и связан, то весьма опосредованно.
Иное дело, что ленинградский текст действительно является естественным продолжением текста петербургского. Амальгама величия и выморочности, оставшаяся столь же острой и после 1924 г., порождала естественное и ожидаемое чувство трагизма и вечно нависающего пророчества «Быть Петербургу пусту». Ледяной ад ленинградской блокады укладывался как ответ и на дело Петра, и на дело Ленина — «сия великолепная и украшенная многочисленными памятниками столица» была как будто обречена на это. Но Ленинград — это как раз редкостный случай, когда трагедия была в воздухе города с момента основания и сугубо — с момента переименования. То есть имя и судьба действительно были связаны не случайно, по установлению, по существу. Это интересно для историка, печально для современника и потомка, но к Царицыну-Сталинграду-Волгограду касательства никак не имеет. Сталин и тут отступил от ленинских норм, ибо город, названный в его честь, — это чистый случай именования по установлению. Переназвали Царицын, а могли бы переназвать Саратов. Это как Пермь, которая была Молотовом, или Рыбинск, который был Андроповом. Судьба отдельно, вождь отдельно. Вроде сменной головы, прикручиваемой к памятнику.
Не принадлежал он к городам предполья, что, по слову летописцев, «первые вдыхали бурю, пыль и хлад из-под грозных азиатских туч, то и дело заходивших над нею, первые видели зарева страшных ночных и дневных пожарищ, ими запаляемых, первые давали знать Москве о грядущей беде и первые ложились костьми за нее». Или, как Смоленск, из-под грозных европейских туч — а далее по тексту. Города предполья были обречены самой географией на то, чтобы встречать врага и биться с ним до смерти.
Но Сталинград не принадлежал и к таковым, с довольно давних времен относясь к тем городам, откуда три года скачи, ни до какого государства не доскачешь — соответственно, сколько же надо идти грозным тучам. Еще летом 1941 года Сталинград высоко ценился как место эвакуации — тихо, безопасно, Волга, арбузы.
Случай Сталинграда — это не предначертанная судьба, но скорее вспышка, на краткий миг освещающая какое-то незнаменитое место, в котором неисповедимым образом сходятся силовые линии истории. Впрочем, таковы места большинства величайших битв. Солнце Аустерлица теперь всходит у моравского местечка Славкова-у-Брна. Ваграм, Иена и Фридланд теперь более принадлежат карте Парижа, куда они попали в память о победах, одержанных на этих дальних, теперь забытых полях. Картофельное поле Ватерлоо само по себе ничем не интересно — разве что играми энтузиастов-реконструкторов. При Гавгамелах и игр не проводится. Это места, веками жившие безвестной, тихой жизнью до звездного часа, т. е. величайшей мясорубки, изменившей ход мировой истории, и снова живущие ею после. Кровавые поля зарастают сельхозкультурами или березками, и судьбы, как у Ленинграда, или служения, как у предполья, — нету. Что, пожалуй, и к счастью.
Но то же и со Сталинградом. Война ушла на запад, и люди зажили сперва невыносимо тяжкой — среди руин, на земле, нашпигованной железом и неразорвавшимися снарядами, — потом более налаженной жизнью. Такой же, как у других городов и деревень, побывавших под немцем. Что было здесь именно от Сталина, хоть в положительном, хоть в отрицательном смысле, — только общая судьба страны. Хоть Сталинград, хоть забытый ныне населенный пункт Борки, хоть врезавшаяся в память писателю Г. Бёллю украинская деревня Белогорша — везде после ухода войны было одно и то же.
