Место укуса слегка вспухло, покраснело и вид этой картины Лилит просто уничтожал. Ей хотелось, чтобы все случилось быстрее, хотя бы до того момента, как в дом войдет Левиафан. Ведь он мог разозлиться из-за пустующего террариума, и как не крути, итог всего дня только один: этот день последний в ее жизни.
Как только понимается, что именно этот день последний (а такое случается крайне редко, редка и возможность услышать от жизни об ее уходе), становится легко. Но легкость фальшива, в таком случае это одна из форм отчаяния и уместной безысходности, и ужас страшного вопроса: «Почему? Почему именно сейчас?» поднимает на голове волосы дыбом. Не хочется ничего вспоминать, заново чувствовать то, что уже было. Не хочется ни о чем думать, кроме будущего, как оно упало вниз с бешенной скоростью и, разбившись на осколки, валяется у ног. И самое ужасное, что нет времени склеить заново эти осколки, воссоздав целую картину, и закинуть раненое будущее наверх. А нет времени потому, что каждый из этих сегментов человеческого существования не хочет друг с другом считаться, и то, что им наплевать на самого человека, даже не стоит говорить – это априори!
Смерть не считается с жизнью, а прошлое не считается с будущим, иначе все выглядело бы совсем по-другому. Ведь ужасное прошлое не задумывается, что из него должно каким-то неясным чудом выстроиться хорошее будущее. Оно просто есть и от него никуда не деться и не исправить, остается только забывать, акцентируя внимание на маразмотичных воспоминаниях, а не выращивать светлое будущее. Ведь ужасная смерть не задумывается, что есть еще ради чего жить, но для чего – нет. И вот так вот всегда и каждый день. Спешат люди, носятся сломя голову, пытаются чего-то достигнуть, превзойти, заинтересовать собой жизнь, а в итоге заинтересовывают смерть. А потом, посреди огражденного поля, безмолвно лежит холмик с именем, датой и прощальной цитатой какого-нибудь классика. И всех ждет только этот холмик, сотворенный из свежей земли, неважно кто есть кто, миллионер или туберкулезный бомж, если жизнь еще беспокоиться о социальной элите, то смерти уж точно наплевать. Холмик один и больше ничего.
А проклятый вампир успел войти в дом раньше, чем смерть. Настроение у него было превосходное, как и обычно. Его не беспокоило ничего, как и всегда. Ведь чтобы избавиться от гнетущих дум, мрачных мыслей, ему всего лишь пришлось умереть и восстать, плюнув в лицо смерти. Но, к сожалению, или к счастью, так могут далеко не все.
Он как всегда остановился посреди гостиной и окинул взглядом помещение. У него уже давно вошло в привычку слушать тишину, потому что она может скрывать в себе истошные и душераздирающие крики, и, не обратив на них должного внимания, можно потом оглохнуть на всю жизнь.
Услышав странные всхлипывания и уж слишком меланхоличные вздохи, вампир мгновенно оказался перед дверью в комнату, но входить не спешил. Он чувствовал, как страдания и безысходность пробивались из-за двери, как смахивались слезы со щек, как вздрагивало тело, словно каждое движение было последним.
«Опять слезы! Меня рядом нет и о моем присутствии никто не знает, значит, слезы не для того, чтобы разжалобить мое «жестокое» сердце. Тогда для чего они? Что могло случиться за три часа моего отсутствия? Почему из-за этой двери вырывается такая тяжесть?».
Вампир прищурил глаза и уставился в потолок, ища там ответы на свои вопросы.
Вообще потолок – это кладезь знаний различного рода и ответов на все вопросы. Как только в голове наступает кризис, и нужные ответы не могут найтись, глаза непроизвольно обращаются к потолку. На нем как будто начинают выписываться буквы, превращающиеся в слова, несущие важную смысловую нагрузку. У студентов, на каждый вопрос ответы лежат в двух экземплярах: один в штанах, прописанный на крохотном листочке, а второй, конечно же, на потолке. Как же много идей и планов разбросано не по черепу, а по любимому потолку. И вот каждый раз, чуть что, сразу же лицезреются блуждающие взгляды по своду.
И, конечно же, вампир узрел там пару версий, почему в доме слышен тихий плач, и сразу же решил проверить догадку. И он оказался прав: паука не было на месте. Но почему слезы, ведь он же сказал, что насекомое безвредно? А куда вообще насекомое делось?
