Странно, подумала она; когда она оставила детдом в Салониках, у нее было не так тяжело на душе. Никогда Китти по-настоящему не пыталась стать "другом" евреев в Ган-Дафне. Почему же это вдруг на нее так навалилось?
Может быть оттого, что на этом оборвется ее приключение с Ари? Ей будет очень тяжело расстаться с ним навсегда; она долго его не забудет, может быть никогда. Но все равно со временем все образуется, войдет в норму, и она сможет дать Карен все то, в чем девушка так нуждалась и что ей так хотелось дать ей. Им будет очень хорошо вместе, и девушка, конечно, тут же возобновит занятия балетом. А со временем образ Ари Бен Канаана, как и воспоминания о Палестине вообще, поблекнут, конечно.
Это только естественно, что сейчас ей тяжело, рассуждала Китти. Любое расставание и любой переезд с места на место причиняют известную боль.
Она принялась за свои личные заметки, касающиеся "ее" детей. В самом ли деле это безличные объекты медицинских предписаний? Не являются ли они скорее несчастными детьми, всецело зависящими от нее? Имеет ли она право бросить их просто так? Не обязана ли она ставить их интересы выше собственных?
Китти тут же отогнала от себя эти мысли. Она выдвинула ящик стола и достала свой паспорт. Рядом лежал британский паспорт Карен. Тут же были и два билета: аэропорт отправления - Лод, аэропорт назначения - Нью-Йорк.
Марк Паркер специально приедет встречать их в Сан-Франциско. Милый Парк... лучше него нет друга на свете. Марк, конечно, поможет ей устроиться где-нибудь в Сан-Франциско. Китти особенно любила район залива. Они могли бы устроиться в районе моста Золотых Ворот, либо в Беркли, неподалеку от университета. Театр будет рядом, и балет и Сан-Франциско, эта страна чудес. Китти задвинула ящик.
Она снова принялась за истории болезни, затем положила их обратно в шкаф. Она безусловно имеет право уехать... в этом не может быть никаких сомнений. Сам доктор Либерман признался в этом. Она ничем не обязана этим детям. Это была работа, как всякая другая.
Китти замкнула шкаф, где лежали истории болезней, и вздохнула. Как бы она ни оправдывала себя перед собственной совестью, на душе все-таки оставалась какая-то тень. В самом ли деле она решилась на это все ради Карен, а не из-за своей эгоистичной любви к девушке?
Китти обернулась и чуть не вскрикнула. В дверях стоял араб. Он был как-то странно одет. На нем был неуклюжий шерстяной костюм в елочку, а на голове красная феска, обмотанная белой повязкой, придававшая ему странный вид. У него были огромные черные усы, с тончайшими, закрученными кончиками.
- Не пугайтесь, - сказал араб. - Можно мне войти?
- Конечно, - ответила Китти, удивленная его английской речью.
Она подумала, что он живет где-нибудь поблизости, и что у него кто-нибудь заболел дома.
Араб вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.
- Вы миссис Фрэмонт?
-Да.
- Меня зовут Мусой. Я - Друз. Вы знаете, кто такие друзы?
Она что-то слышала об этой мусульманской секте, члены которой жили в деревнях на горе Кармель, к югу от Хайфы. Она слышала также, что они относятся лояльно к евреям.
- О, вы наверно, пришли издалека.
- Я член Хаганы.
Китти инстинктивно вскочила.
- Ари! - вскрикнула она.
- Он скрывается в моей деревне. Он возглавил нападение на тюрьму Акко. Он просит, чтобы вы приехали к нему.
У Китти бешено билось сердце.
- Он тяжело ранен, - сказала Муса. - Вы поедете?
- Да, - ответила она.
- Не берите с собой никаких медикаментов. Нам нужно быть осторожными. Всюду рыскают английские патрули, и если они обнаружат у вас медикаменты, это покажется им подозрительным. Ари велел посадить в машину детей. Завтра у нас свадьба в деревне. Мы скажем англичанам, что дети едут на свадьбу. У меня тут грузовая машина. Отберите человек пятнадцать детей, и пусть они с собой захватят постель.
- Через десять минут они будут готовы, - сказала Китти и помчалась в кабинет доктора Либермана.
От Ган-Дафны в Далият эль-Кармиль было восемьдесят километров. Ехать приходилось в основном по узким горным дорогам Галилеи. Старый грузовик продвигался очень медленно.
