По кухне бродят тени, и Егору мерещится черт-те что. Ночной разговор отдает сумасшествием.
– Тебе нужен Грека.
– Грек… а? – Егор икает.
– Кличут Грекой, – сердится Браславский. – Помнишь, ехал Грека через реку? Ездит он.
– К-куда ездит? – Егор снова икает.
– Куда надо, туда и ездит. Спрячут тебя, надежно спрячут.
– Заботишься? Обо мне? – Егор стучит кулаком в грудь. – Да ладно!
– Не о тебе! О себе! – Браславский взмахивает руками, точь-в-точь стервятник над падалью.
– Валяй, прячься. Чего ждешь?
Заезженная пластинка разговора крутится по десятому разу. Егор не понимает намеков, у него каша в голове; он под градусом. Вальдемар мучительно подбирает слова, боясь сболтнуть лишнее.
– Мне прятаться ни к чему. Пока тебя не прикончат, не догадаются о подмене. Меня после искать примутся, если сообразят.
– Ну ты и сволочь, – произносит Егор с обидой.
– Иди к Греке, – советует Вальдемар. – Я предупредил.
Егор неожиданно декламирует:
– Сунул Грека руку в реку… Куда он ездит? Кого возит?
– Есть одна река, – уклончиво отвечает Браславский. – У нее много названий. Через нее и возит.
Странный разговор оборвался: Егору снилось другое. Не странное – страшное. До испарины на лбу, до впившихся в ладони ногтей. Он вскрикнул, комкая одеяло. Во сне, по стылому осеннему болоту, по самой непролазной топи летели, настигая жертву, призрачные всадники.
Во время завтрака, ковыряя вилкой яичницу, Егор наблюдал за Грекой. Кусок не лез в рот; Егор жевал и давился, давился и жевал, думая о предстоящей ночи.
– Соль. Перец. – Лысый пододвинул солонку с перечницей, неправильно истолковав плохой аппетит гостя. – Ты, парень, не стесняйся.
Грека, осунувшийся и молчаливый, наворачивал яичницу за обе щеки. Будь на тарелке бумага, съел бы и бумагу, не заметил. Неужели из-за меня? – подумалось Егору. Из-за ночного переполоха? Лысый поднялся и, пожелав всем приятного аппетита, вышел во двор. Грека даже головы не повернул, шкрябал вилкой, размазывая остатки желтка.
– Спасибо. Вкусно. – Егор отпихнул пересоленную, обсыпанную перцем яичницу. – Чаю бы.
– Из самовара налей, – подсказал Грека. – Вон там. Мне без сахара.
Егор принес дымящиеся кружки. Себе поменьше, хозяину побольше. Грека, обжигаясь, глотнул; взглянул на Егора: пристально.
– Выспался?
– Нет, – честно признался Егор.
– И я – нет.
– Всадники?.. – прокашлявшись, спросил Егор.
Грека кивнул.
– Мне снилась погоня, – прошептал Егор. – Болото, пустошь, луна. Синие огни в клубящемся тумане… И Браславский. Вальдемар Браславский, потомок Романа Старого. Последний из Яновских.
– Погоня, – бесцветно повторил Грека, – снилась мне. Тебе – лишь ее отзвук, эхо.
Он сидел ровно, будто закаменев; в руках подрагивала согнутая вилка. Он точно боялся сломать что-нибудь, расколошматить посуду, разбить в щепу стол или табурет.
Эхо? Отзвук?! По стылому осеннему болоту, по самой непролазной топи… Егор судорожно вздохнул.
– Ты же сам… сам захотел.
– Знать бы, где упасть. – Грека отложил вилку. – Бессонница тоже не подарок.
– Я не врал, не обманывал. Рассказал как есть.
– Давай-ка подробнее, – велел Грека. – Про Браславского и того психа. Что, как, зачем. Уж извини, вполуха вчера слушал.
Егор объяснял длинно и путано. Сбивался. Начинал заново. Грека, подперев щеку, смотрел на него, изредка кивая, и Егор вспоминал совсем уж пустяковые, но могущие быть важными подробности.
– Не псих. – Грека покачивался на табурете. – И не Браславский вроде. Не похож на тебя.
– Ты про кого?
– Да крутился тут один. Неприятный такой, с душком. Прогнал к черту.
– Тощий?! В футболке и шортах?
– Нет, в костюме. Ты продолжай, продолжай.
Роясь в памяти, выуживая случайности и совпадения, Егор постепенно осознал: их не было. И замолчал, запнулся на полуслове.
– Все? – спросил Грека.
– Все, – подтвердил Егор.
Грека запустил пятерню в затылок, размышляя, и наконец озвучил то, что Егор и сам уже подозревал, но боялся признать:
– По-моему, этот Дуремар тебя подставил. И меня, мразь, подставил тоже. Эта скотина, Браславский, решил обвести вокруг пальца нас обоих, отправить в могилу и сплясать на поминках. А после жить долго и припеваючи.
