От волнения и длинных объяснений у Егора пересохло в горле.
– Почему обоих? – просипел он.
– Если я перевезу тебя на тот берег, чтобы укрыть от погони, они не отстанут. Увяжутся следом и навечно застрянут между миром живых и миром мертвых. Отличная, знаешь, получится стража. Только нам ходу назад не будет. Сдохнем. Оба, – жестко подытожил Грека.
Лицо его приобрело землистый оттенок; на виске рядом со шрамом отчетливо билась жилка.
С убийственной ясностью Егор понял: Греке хорошо за сорок, у него расшатанные нервы, подорванное здоровье и больное, старое сердце. Грека не сдюжит. Не станет помогать Егору.
Рассчитывать не на кого и не на что.
Он, Егор Климов, без вины виноватый, не предатель, не вор и не убийца, остался один на один с Дикой охотой.
Промозглый, пахнущий тиной воздух. Шорохи, скрип дерева, невнятное бормотание реки. Полумрак. В лодке никого нет. Из уключин торчат обломки весел; дно пустое, без надоевшей уже рыбы. О борт лениво плещут волны, подталкивают лодку к берегу – до него рукой подать – и, отхлынув, влекут назад.
Егор спрыгивает и по колено в воде идет в обход растущих вдоль берега камышей.
Здесь тихо и тревожно. На темном песке белеет выброшенный водой мусор, пахнет гнилью. Здесь – на берегу, где никого нет. Егор в замешательстве оглядывается: узкая полоса песка заканчивается, склон круто поднимается вверх. Не склон – обрыв. В вышине грязными клочьями расползается туман.
Издалека доносится слабый плеск весел. Отсюда почти ничего не разобрать, согбенная фигура лодочника еле различима в тусклом свете звезд.
– Грека-а! – кричит Егор, приставив ладони ко рту. – Помоги мне! Пожалуйста!
Крик глохнет, вязнет в тумане. Здесь нет даже эха.
– Грека! – неуверенно зовет Егор.
Человек не оборачивается. На миг вынырнув из-за туч, луна скупо очерчивает его силуэт – силуэт дряхлого старика.
– …ро-он, – откликается река вместо эха.
В лодке за камышами горбится тень. Кряхтит. Сморкается.
– Сдохнем. Оба, – слышит Егор. – Ты не понимаешь. Я ведь не он.
– …х-ха, – издевательски шепчет река.
Егор открывает глаза. Они с Грекой сидят на кухне и смотрят друг на друга в упор.
– Плату хотел вернуть, – словно извиняясь, говорит Грека. – Лучше уж бессонница.
За окном на крыше сарая чирикают воробьи. Воробьям все равно. * * *
Очнувшись за секунду до звонка, Егор обвел комнату мутным взглядом, силясь понять, что его разбудило. И машинально, едва будильник напрягся, готовый поднять трезвон, прихлопнул кнопку.
Сквозь неплотно задернутые шторы виднелось серое предрассветное небо; стрелки на часах показывали пять. Во сколько он лег – в два, раньше? А этот где, Вальдемар? Надо было вытурить двойника взашей, набить морду и пинками с лестницы, пинками! Чтоб не перекладывал, гад, свои проблемы на чужие плечи. Сволочь какая. Из-за него все.
Вот же бред, пропади оно пропадом! То есть они. И псих, и Браславский, и – как его? – Грека. Или грек? Как будто нормальных имен нет, то Вальдемар, то Грека, то Стах. Браславский точно свихнулся. Окосел, поди, без закуски, наплел с три короба. Причем врал складно, напористо. Мол, есть человек, человечище! Цены не имеет! Талант у него. Проси, в ноги падай! Переждешь беду, спасешься. Спрячут, говоришь, куда? Не дошло еще? Перевезут тебя. И на ухо, шепотом: в мертвые определят, на время. За рекой время быстрее идет. Сутки-вторые, ну, третьи для надёжности. Когда вернёшься, охотников и след простынет. Мстить некому, конец проклятию.
Нетвердым шагом Егор побрел в ванную. Ледяная вода отрезвила, но вопросы остались. И в первую очередь вопрос веры сказанному. Ладно, он поверил в угрозу, он, чего уж скрывать, не на шутку испуган и не знает, что предпринять, как выкарабкаться из ловушки обстоятельств. Однако совет Браславского категорически не вяжется со здравым смыслом. Впрочем, тот давно капитулировал под натиском дьявольщины, выбросил белый флаг и сдался на милость победителя. Почему же вопреки совету он не спешит в захолустную дыру, где живет пресловутый лодочник? Будильник завел? Поднялся? Вперед, на вокзал! Наверно, есть порог, за которым очень трудно, практически невозможно убедить человека. Пусть охотники, пусть родовое проклятие, призраки, месть. Пускай! Но Грека? Грека-то из дурацкого стишка каким боком?!
