Нагретая буржуйкой тесная комнатка пахнет железом, кожей, потом и куревом. В ней два топчана, стол с телефонным и селекторным аппаратами; полка с походными фронтовыми котелками и разнообразными емкостями, полными домашней еды, в основном картошка; масса разных инструментов и сумок развешено по стенам на гвоздях; на полу - железнодорожные переносные фонари; у двери - вешалка со спецовками.
В дежурке всегда люди. Приходят, уходят, гудят, шепчутся, курят, и всегда при этом кто-то храпит на топчанах, иногда по двое, валетом, или один другому в затылок, порычивая время от времени и слаженно поворачиваясь на другой бок.
Прекрасно замечаю, что те рабочие, кто не спят, далеко не наивные, они лыбятся , иногда подморгнут, однако теперь я законным образом могу поспать, даже хоть и валетом. Место, конечно, уступают.
Только здесь, в эти короткие ночные часы, пропитанные махоркой и потом, я чувствую себя нормально, и как все грешники на земле забываю про моего Ангела-хранителя. Здесь на меня не смотрят пристально. Во всяком случае меня ни разу не поддели, не подковырнули, и за мое вранье мне ни чуточки здесь не стыдно. А утром можно сесть в электричку и еще целых полтора часа досыпать красивыми снами до самого Пятигорска, и, если повезет, даже лежа. Бывает, что ранними утрами вагоны идут полупустыми, если запоздали поезда с других направлений.
И всегда хоть и красивые, да печальные, грустные сны - о Коле. Он так самоотверженно ушел. Совсем недавно, навсегда. Ушел, чтоб ждать меня... Он на земле не уставал ждать, не устает и там. Я это чувствую, и грусть обнимается с истомой, истома тянет, тянет ее, обволакивает и одолевает. И я просыпаюсь стоном. И стыжусь редких пассажиров, надеясь, что мои стоны-судороги маскируются перестукивающимися колесами электрички...
Чувственная ранняя женщина и большой ребенок - вся в своих плотско-детских фантазиях-играх, в волнах подрастания не достигшая не доросшая до счастливого несчастного мальчика, кому не дано полно изведать лона любви, стать отцом-матерью, зато дано постижение высшей, Божьей любви вечного ожидания.
Это единственное место, кроме ночной моей мастерской, где я могу дать волю чувствам и снам, где Коля повторяет гения:
Я тысячами душ живу в сердцах
Всех любящих, и, значит, я не прах,
И смертное меня не тронет тленье...
Колина чувственная любовь осиянна так влекущей звездой, что простерлась за черту смерти, и смертью обрела новую форму - судьбу.
Электроламповая и другие спецбригады расположены в трехстах метрах от вокзала. С электрички можно сразу пойти в мастерскую, или зайти в главное здание напротив. Там - администрация, начальство и щит управления поездами. Там же находится душ для дежурных рабочих. Можно помыться, если это женский день. А если там кто-то уже моется после ночного дежурства, - объяснить, что специально, мол, пораньше иногда приезжаю, чтобы еще раз помыться - перед началом жаркой работы.
Пока все обходилось. Но пользоваться таким способом тоже не дело. И так уже несколько раз "отставала" от последней электрички в Минводах. Насторожатся еще. Зачем это так поздно езжу в Минводы, если живу в Машуке, а работаю в Пятигорске. Ну, про Минводы можно сказать, что у меня там подружки на подстанции дежурят, все-таки школа ФЗО располагалась именно в Минводах. А вот в другую сторону, в Кисловодск, пока ничего не придумала. Люди-то все свои. Одни и те же на участке. Все знают друг друга. Могут сплетничать о моих ночевках в дежурках. А у нас сплетни любят.
Когда вызывали в НКВД по повестке якобы на допрос "ни о чем", в сущности я уже не боялась ни этих повесток, ни допросов. Даже наоборот, обнадеживалась - ночь была обеспечена крышей над головой, хотя и противно было, потому что и я, и вызывавший понимали бессмысленность ситуации, хотя он и унижал, и шантажировал. Допросы проходили почти одинаково, то есть никак. Сидит передо мной за большим столом, долго-долго смотрит в упор налившимися зенками, при этом меня не замечает.
Расположился так раз, направил на меня лампу, подвигал ящиками туда-сюда, вытащил папку, открыл. Приоткрыл дверку стола, что-то покопал, стол не закрыл и вышел. Сидеть на стуле без движений тяжело. Устала в неподвижной позе. А показать усталость страшно.
