— Не беспокойтесь, я — не решето. А за доверие — спасибо.
Ефим глянул на ходики: полночь.
— Поздно, надо идти. Прощайте! — он с чувством пожал руку Андреича. — Крепитесь! Берегите себя для ваших девочек.
— Прощай!.. А ты заходи, не забывай, всегда рад буду... Жаль, горькой маловато было. Раньше я ее, проклятую, в рот не брал. А теперь - сам понимаешь...
* * *
Полночной пустынной улицей брел Ефим в общежитие. Не во хмелю, хмеля-то и не было. Брел под тяжестью только что услышанного от Андреича, сопережитого с ним. «За оспинки, за оспинки!» - звучало в ушах, будто эхом отдавалось со всех сторон. За сталинские оспинки честному простодушному человеку пришлепали ярлык «враг народа», раздавили, повергли во прах-разделались, как с истинным врагом. Ефим был потрясен. Вопиющая нелепость рассказанного Андреичем казалась ему непереносимо тяжкой вдвойне; в его сознании рушилось годами сложившееся иное отношение к действительности. Ефим был ровесником Октября, представителем поколения, выросшего и повзрослевшего при Сталине, поколения, для которого Сталин оставался непогрешим, более того, свят, несмотря ни на что. Как и все, он привык верить Сталину, пусть человеку крутого нрава, но личности выдающейся. И было остро больно оттого, что жуткая повесть Андреича заставляла усомниться в безупречности лучшего друга и отца всех народов, в святости всеобщего идола.
«Неужели Сталин ничего не знает о беззакониях и произволе, чинимых энкавэдэшниками?» — мучительно размышлял Ефим, не смыкая глаз на жесткой общежитской кровати. На фронте ему часто приходилось слышать о зверствах фашистов, немало встречать свидетельств их варварской работы. Но то были чужие, ненавистники, захватчики. А эти?.. Ведь это наши, советские люди! Как же так, мучился Ефим... А Сталин? Видит, знает что творится - и помалкивает?! Это не укладывалось в сознании... Ефим гнал от себя крамольные мысли.
Проснулся он разбитым, с больной головой. Чтобы хоть чуть встряхнуться, облился водой из-под крана. Вспомнил: в десять надо быть в отделе кадров. Вот некстати, подумал он, с таким самочувствием да на неприятное свидание.
У Родионова Ефим застал Яшку и седеющего худощавого человека в добротном костюме.
- Якова Ивановича вы знаете, товарищ Сегал, - сказал Родионов. - А это - заместитель председателя завкома товарищ Званцев.
Званцев глянул с настороженным любопытством на Ефима, молча кивнул. Ефим сел на свободный стул рядом с Яшкой. Тот боязливо покосился на него, осторожно отодвинул свой стул поближе к Званцеву. На щеке Яшки заметно розовел шрам.
- Итак, товарищи, разберемся по существу, - начал Родионов, - вопрос серьезный. Речь идет о дальнейшем пребывании на нашем заводе товарища Сегала, бывшего фронтовика, инвалида Отечественной войны.
- Разве он инвалид войны? - заморгал реденькими ресничками Яшка.
- Да. А вы разве не знали? - спросил Родионов.
- Конечно нет. Мне и в голову не пришло... Знал бы... тогда другой компот!
- Расскажите нам, Яков Иванович, почему вы не поладили с товарищем Сегалом, почему он вас ударил?
Ефим с напряжением ждал ответа. Неужели Яшка посмеет повторить свой гнусный навет при нем?
- Я прощаю товарища Сегала, — скороговоркой пробормотал Яшка, глядя себе под ноги.—Ударил он меня больно, да Бог с ним, инвалид, фронтовик...
- Убогий, сумасшедший... - добавил, загибая пальцы, Ефим, - какой с него спрос?!
- Пока мне не понятно, как же все произошло, Яков Иванович, - вступил в разговор Званцев, - нам надо выяснить: была это ответная реакция товарища Сегала на вашу бестактность или дело обстояло иначе? Хулиган заводу не нужен. Такого я, как представитель профсоюза, защищать не буду.
Яшка молчал.
- Вам, — обратился к нему Ефим, - невыгодно изложить здесь правду. Так это сделаю за вас я. - И он живо, в лицах, представил происшедшее.
- Вот как, Яков Иванович, - укоризненно сказал Родионов, - выходит, зачин-то был ваш, а не Сегала. Драться, конечно, не годиться... Но...
- Если Сегал говорит правду, - перебил Родионова Званцев, - это круто меняет дело... Ну так что, Яков Иванович, правду говорит Сегал или сочиняет?
