— А потом оказалось слишком поздно.
— Да, а когда возникнет что-то новое, окажется, что мы слишком стары. Я уже слишком стар. Двадцать два. Уму непостижимо! Это выходит за всякие рамки, если речь идет о какой-нибудь молодежной моде.
— Ты так считаешь?
— Это самое досадное. Ты помнишь наши ощущения, когда нам было шестнадцать, или семнадцать, или восемнадцать, или какой там должен быть правильный возраст для всяких молодежных направлений?
— Казалось, слишком молоды.
— Совершенно верно! Мы думали, что все еще слишком молоды и жизнь начнется, когда мы станем постарше. И вот мы стали старше, и что же происходит? Оказывается, что все время нам нужно было быть моложе.
— Боже мой, ты наводишь тоску.
— Тогда скажи мне, что я ошибаюсь.
— То и удручает, что ты прав.
Дражайшая Молли!
Нет, меня, конечно, не радует, что Дейл оказался такой дрянью, и, конечно, я не думаю, что ты такая шлюха, что спала с моим братом, или, принадлежа к богатым классам, настолько далека от жизни и невежественна, что незнакома ни с какими событиями поп-культуры после 1950 года. Если я намекаю на такие вещи, это не значит, что я всерьез так считаю, и ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать это. Кроме того, напомню тебе, что, если ты лично несчастлива, это не значит, что вокруг нет еще более несчастливых людей. Взять, к примеру, меня.
В самом деле, у меня столько дрянных новостей, что неизвестно, с чего начать. Сказать, что Доминик не врал и Гермиона действительно уезжает за границу? Что поздние приемы и непрерывное потребление канапе и шампанского довели меня до настоящей болезни, так что мне пришлось пойти к врачу и выяснять — я это или какая-нибудь дрянь, которую я подцепил в Африке, и что он мне сказал? «Попробуйте поменьше пить, курить и раньше ложиться спать!» А я не могу иначе, потому что мне очень нужны деньги, а того, что я зарабатываю, ни на что не хватает (25 фунтов за обычную статью и 75 за заглавную много не дадут, когда в лучшем случае набирается три статьи в неделю). И возможно, что у меня вообще не будет выбора, потому что после того, что произошло на той неделе, мне могут больше не дать никакой работы в хронике. Да, с этого, пожалуй, и начну.
Это случилось в так называемом Винтнерз-Холле, принадлежащем, как ты, возможно, знаешь, одной из городских гильдий, и это такое шикарное место, что этот тип у входа не хотел меня пускать, потому что на приглашениях было написано «пиджачная пара», и я был не так одет. В итоге меня спасает жуткая женщина из отдела PR, которая смотрит на меня с осуждением, и оказывается, что я единственный из присутствующих журналистов, который не какой-нибудь известный обозреватель, вроде Оберона Во, или редактор центральной газеты, вроде Чарли Уилсона, Эндрю Нила или Андреаса Уитэма Смита. И мне становится ясно, что никаких сплетен я не получу, потому что не подойдешь же к редактору газеты и не скажешь: «Привет! Я из „Лондонской хроники“. Есть что-нибудь интересненькое?» Даже если есть, не станут же они отдавать материал своему конкуренту? Но не могу же я стоять там, как неприкаянный! Я подхожу к Брону, твоему крестному отцу, и говорю:
— Извините, вы Оберон Во?
— Да, — отвечает он. — Спасибо, — и продолжает разговор с высоким мужчиной в очках, который, как до меня вдруг доходит, является редактором «Телеграфа».
Очевидно, мне срочно требуется что-то для поднятия боевого духа, и я обнаруживаю на одном из столиков у стены серебряный поднос с шестью бокалами чего-то похожего на шерри. Хватаю стакан и осушаю его залпом, как, по-моему, и полагается с шерри для аперитива, вот только по вкусу не похоже на шерри для аперитива — нечто липкое и сладкое, и когда я собираюсь схватить еще один бокал, раздается сдавленный крик этого типа во всех регалиях Винтнерз-Холла, который бросается ко мне со словами:
— Это для наших VIP-гостей.
— Пардон, — говорю я.
Тут он замечает пустой бокал и говорит: — Боже мой, вы уже выпили один?
И я говорю:
— Похоже, что так.
На что он мне отвечает:
— А вы знаете, что только что израсходовали одну шестую часть мировых запасов Имперского токая урожая 1782 года?
