Я тайком бросаю взгляд на свои часы и думаю: «Прошло десять минут. Неужели все? Не может же она продолжать такую болтовню еще пятьдесят минут?» Мне приходит в голову, что значительно более трагедийно, чем все труды Марло, то обстоятельство, что мистер Курц не принадлежит к числу тех преподавателей, на занятиях которых ты первую половину времени неуверенно и монотонно зачитываешь свое сочинение, давая своему напарнику возможность спокойно вздремнуть, а потом даешь и ему возможность озвучить свой труд, такой же напыщенный, потому что тогда мы к этому времени уже были бы близки к концу. В процессе этих мечтаний я вдруг замечаю, что Молли замолчала, а мистер Курц смотрит на меня и как бы ожидает продолжения с моей стороны.
— Мм, да, в некотором роде, — говорю я, — но только, э-э-э…
И тогда Молли — да хранит Господь ее замечательный и удивительный ум! — снова начинает говорить. Это не столько акт милосердия, сколько тонкое высокомерие того, кто ни в грош не ставит то, что я собираюсь сказать, поскольку ее аргументы будут неизмеримо более интересны. Но важен результат, а не намерения. «Молли, — думаю я, — давай дальше в том же духе, и я буду любить тебя вечно».
Поразительно, но она так и делает. Остается не более десяти минут до конца занятия, а Молли все распинается, теперь уже развивая новаторскую мысль, что Марло в действительности представляет собой разновидность «нацистского порнографа». Услышав такое, мистер Курц опускается на одно колено со словами: «Отныне я больше не гей, потому что ты обратила меня в истинную веру. Возьми же меня, о Великая!»
И тут вдруг, к огромной радости, все кончено: мистер Курц подводит итоги тому, что, по его мнению, высказала Молли, дает тему сочинения для следующей недели, и я могу теперь не думать о работе в течение по крайней мере пяти с половиной дней. И я могу даже не тревожиться, что мистер Курц считает меня слабоумным, потому что хотя я не сообщил вам об этом, но в начале занятия я умудрился вовремя высказать единственную свою умную мысль, прежде чем Молли начала свое выступление.
— Я полагаю, что общее у Фаустуса и Тамерлана то, — произношу я ритмическим голосом с томным понижением и мягкой насмешливой ноткой, — что их достижения относятся более к лингвистической области, чем к материальной или интеллектуальной. Они воздвигают пространные и шаткие словесные конструкции, рушащиеся в тот момент, когда они теряют веру в свое умение говорить. Может быть, суть пьес в том и состоит: это некая воображаемая арена, на которой главные герои превращают свои мечты в реальность с помощью слов.
Кончики губ мистера Курца слегка приподнимаются в полуодобрительной полуулыбке.
— Да, — говорит он, гипнотически кивая, — арена воображения Марло.
* * *
Когда все закончено, мы идем попить кофе и сделать разбор занятия. Будучи стипендиатом, Молли сумела отхватить себе отличное жилье — квартиру в нижнем этаже, достаточно просторную для двоих, стратегическая позиция которой в конце прохода, соединяющего Большой двор с Пеком, означает, что люди вечно заходят туда поболтать и выпить чашку кофе из кофеварки Молли. По этой причине Молли проводит теперь большую часть времени в библиотеке.
Поэтому у меня возникает ощущение дарованной мне аудиенции, особенно когда через несколько мгновений появляются Руфус и Эдвард, привлеченные, как мотыльки, светом китайского бумажного абажура, заметным сквозь муслиновые шторы Молли, и получают отпор: «Извините, мальчики, но у нас тут деловой разговор. Мы не хотим утомлять вас, правда, Джош?»
Молли наливает мне кофе и стреляет у меня сигарету с ментолом.
— Просто не верится, что ты сказал такое, — говорит она с изумлением.
— Что именно?
Она подражает голосу мистера Курца:
— Арена воображения Марло.
— Я не говорил «арена воображения Марло». Я сказал «некая воображаемая арена».
— Это почти одно и то же.
— Стой! Ты так с ума меня сведешь. Ты считаешь, он решил, что я над ним издеваюсь?
— А разве это было не так?
— Конечно нет! Ну, самую малость. Ох, Молли, это ужасно. Он думает, что я над ним издевался, и теперь возненавидит меня.
