E-18. Летние каникулы - страница 150

— Твой нож! — закричал он не своим голосом. — Твой нож!

Нож был сегодня при мне. Я не понял, зачем он ему понадобился, но вошел в ледяную воду как был в одежде и протянул ему нож. Он подплыл ближе. На него страшно было смотреть. На лице ужас. Ничего не объясняя, он схватил распухшими пальцами нож и бросил что-то на берег. Потом повернулся и снова поплыл.

На траве лежал кусок материи. Я поднял его, посмотрел, почувствовал, что дрожу, еще не понимая почему; правда бессознательно вдруг прошептал: Мария. Я держал в руке остаток белой тонкой материи с пришитой к ней тесьмой, окаймленной цветами; краски почти исчезли. Цветы были желтые и красные.

Дядя Кристен был далеко, нырял, всплывал со стонами и снова нырял. Я стоял у кромки воды, не шевелился, не думал, пытался во всяком случае не думать. Он нырял и нырял как одержимый, словно боролся с чем-то на дне. Потом, казалось, ему удалось получить то, что он хотел, и он начал медленно плыть к берегу, волоча за собой какой-то груз. Я знал, конечно, что… но не хотел, не смел примириться с такой жестокостью.

Он появился там, где было мелко: лицо белое, как полотно, зубы цокали от холода, дыхание тяжелое. За собой он тащил вытянутый бесформенный узел, надутая белая форма с человеческими окончаниями, кусок белой материи, нечто напоминающее голову и вокруг нее светлые волосы…

Я стоял и смотрел, словно загипнотизированный. Не мог отвести глаз. Но он взял меня за руку и сказал:

— Не смотри.

Голос был слабый и прерывистый. Он оттащил меня в сторону. Его рука на моем плече дрожала, я знал, что он был потрясен больше меня, потому что я еще не понял по-настоящему трагедию произошедшего. Он отвел меня на пригорок, туда, где мы раздевались. Его рука была ледяной, я не смел оглянуться и посмотреть назад.

— Она зацепилась за корень, — сказал он как бы самому себе. — Сидела крепко. Я должен был отрезать ножом. Отрезать платье…

Он начал одеваться. Я всунул ноги в кроссовки, начал застегивать пуговицы на рубашке. Мокрые до колен брюки повисли тряпкой.

— Но я потерял твой нож, Петер, — сказал он помолчав. — Рукоятка скользкая, и он упал на дно. Жалко…

— Ах, нож, — только и произнес я. Было все равно. Хотелось неотрывно смотреть на этот неподвижный ком на траве. Просто подмывало спуститься и подойти ближе и убедиться, что он не был тем, чем я думал, не был «мертвым», если воспользоваться этим жестоким словом из мира взрослых. Но тело мое словно сковало, оно не слушалось меня. Я занимался и занимался пуговицами.

Он оделся, стоял и ждал меня:

— Пойдем за ленсманом.

— Да.

Я справился, наконец, с пуговицами. Мог идти. Старался не смотреть в том направлении. Он сказал:

— Жалко, конечно, нож, Петер. Хороший был. Сталь знаменитая, золинговская.

Волосы у него прилипли ко лбу и вискам. Губы были почти синие, но глаза до странности мягкие и дружелюбные.

— Ничего. Ничего, что нож упал.

Затем мы поспешили напрямик через лес домой. Он шел впереди, а я, благодарный ему, чуть позади. Шел слепой дождик, светило солнце и цвели цветы. Я наступал на белые слизистые полосы, оставленные на тропинке улиткой. Никто не должен видеть моих слез.

Из всех насекомых пауки самые, пожалуй, примечательные.

Я наблюдал за ними, в моей избушке их множество — не перечесть. Появляются они там, откуда меньше всего их ожидаешь, причем в любое время — рано утром или поздно ночью, и бегают невозмутимо и целеустремленно в определенных направлениях, к определенным местам, к своим таинственным, сугубо личностным жилищам. Следы их трудовой деятельности всюду: и на кухонной стойке, и на низком облупившемся подоконнике, и даже в переплете книги, которую я читал по вечерам. Каждое утро между прогнившим карнизом крыши и дверным косяком свисала новая изящная шелковистая сетка паутины.

В школе мы, конечно, читали о пауках, но многое забылось из того, что сейчас приобрело значение и смысл. Помню, по латыни они называются Araneae, по имени девушки Арахна, которую богиня Афина превратила в паука. Они широко распространены, в природе существует более двадцати тысяч видов. Есть пауки, которые пожирают друг друга, и есть пауки, которые живут «семьями» и «общинами». И нравы у них различные. Самка паука может носить на спине потомство, пока оно не вырастет и не станет вести самостоятельный образ жизни. Молодой паук, покидая жилье, заползает на самый верх и готовится к тому, что предстоит ему: поворачивается железами наружу, так чтобы ветер тянул из него нить паутины, которая становится настолько длинной, что, в конце концов, способна унести «хозяина» из родного «гнезда». При попутном ветре путешествие может быть длительным, составить несколько километров.