Надежды получить кафедру в Падуе не оправдались. (Год спустя ее занял молодой тосканский математик Галилео Галилей.) Бруно переехал в Венецию. Сначала он жил в гостинице и лишь затем поселился в доме Мочениго.
Следует отвергнуть распространенную в популярной литературе легенду о том, что Бруно был хитростью и коварством инквизиторов завлечен в Венецию и что приглашение от Мочениго было частью этого провокационного плана. Венецианская инквизиция, более всего интересовавшаяся политическими врагами Адриатической республики, до момента ареста вообще ничего не знала о Бруно. Римские же инквизиторы заинтересовались опасным еретиком только после того, как он попал в руки их венецианских коллег.
Мочениго не был орудием инквизиции, он использовал инквизицию как орудие своей подлой мести. А дорога в инквизиционный трибунал ему была хорошо знакома: ранее он входил в Совет мудрых по ересям — орган Венецианской республики, осуществлявший государственный контроль за действиями святой службы.
Принадлежа к славному в истории Венеции патрицианскому роду, поставлявшему республике дожей, дипломатов, военачальников, Джованни Мочениго сочетал в себе редкостную бездарность с неумеренным честолюбием. Его отец, дяди, братья занимали видные государственные и церковные посты; ему же с трудом доверяли даже временное исполнение мелких поручений. Озлобленный и завистливый, он надеялся с помощью магического искусства добиться власти, славы и богатства. Оплачивая содержание Бруно, будучи учеником столь же требовательным, сколь и непонятливым, он был уверен, что Ноланец скрывает от него самые главные, таинственные познания.
В Венеции Бруно почувствовал себя свободно. Как и повсюду, он не считал нужным скрывать свои взгляды, не подозревая, что его неосторожные высказывания тщательно берутся на заметку. Отдых от мелочных дрязг с хозяином он находил в беседах с учеными людьми то в книжных лавках, то на площадях, то в Академии Морозини — ученом кружке, где можно было не бояться шпионов. Известие о том, что философ Франческо Патриции — неоплатоник, принявший учение Коперника, — приглашен новым папой в Рим, обрадовало его: казалось, что победы Генриха Наваррского привели к изменению обстановки даже в Италии. Бруно начал работать над новым большим сочинением «Семь свободных искусств».
Между тем Мочениго предъявлял своему учителю новые и новые требования. Джордано в конце концов надоела эта нелепая зависимость, и он заявил, что вернется во Франкфурт: надо было готовить к печати новые книги.
Тогда — в мае 1592 г. — Мочениго по совету духовника выдал своего гостя инквизиции. В трех доносах он обличил философа. Собрано было все: и подозрительные места в книгах (старательно отчеркнутые доносчиком), и нечаянно оброненные фразы, и откровенные разговоры, и шутливые замечания. Половины их было достаточно, чтобы отправить обвиняемого на костер. Но инквизиционное судопроизводство исходило из правила: «Один свидетель — не свидетель». Необходимы были показания других свидетелей и признания обвиняемого. Бруно повезло: вызванные в трибунал книготорговцы Чотто и Бертано, старый монах Доменико да Ночера, аристократ Морозини дали благоприятные для него показания.
Позиция самого Бруно на следствии была четкой и последовательной. Он не был религиозным реформатором и не собирался идти на костер из-за различных толкований церковных догм и обрядов. Все обвинения в богохульстве, в издевательских высказываниях о почитании икон и культе святых, о богородице и Христе он отвергал с порога, благо доказать их Мочениго не мог: разговоры велись с глазу на глаз. Что касается более глубоких богословских вопросов, граничивших с философией, то Бруно прямо заявил инквизиторам, что не может принять догмат троичности божества и богочеловечность Христа, излагал свое учение о совпадении божественных атрибутов. Все философские положения, в том числе учение о вечности и бесконечности вселенной, о существовании бесчисленного множества миров, Бруно отстаивал с начала до конца.
Так как первый, неаполитанский процесс Бруно не состоялся и он не отрекался от еретических взглядов, он не был «повторно впавшим в ересь»; это улучшало его положение. Бруно знал, что венецианская инквизиция не выносила смертных приговоров по обвинению в ереси, если дело не осложнялось политическими соображениями; он же не был врагом республики св. Марка. В этих условиях худшее, что ему грозило, было возвращение в орден, в монастырь. Бруно даже надеялся остаться светским лицом; если бы это не удалось, он рассчитывал остаться в Венеции; по свидетельству одного из соседей по камере, «он не хотел подчиняться ни генералу ордена, ни приору монастыря, но только этой Синьории» (13, стр. 394). На худой конец оставалась надежда на повторное бегство из монастыря и возвращение в Германию. Этими планами и вызвано было покаяние, принесенное Бруно в конце следствия. Он не отрекался от своих философских и научных воззрений; речь шла только о его «образе жизни», т. е. о бегстве из монастыря и неисполнении церковных обрядов. В Венеции такого формального покаяния могло оказаться достаточно. Но в это время против Ноланца готовился новый предательский удар.
