Мисс Уилькс. Граф, бросьте карты. Подите сюда!
Граф подходит к ней.
Отчего вы не танцуете?
Остергаузен. Я в 1884 году имел несчастье повредить себе одно сухожилие, которое мне мешает танцевать.
Мисс Уилькс. И кадриль?
Остергаузен. Нет.
Мисс Уилькс. Идите. Возьмите Любу и идите. Я приду на вас посмотреть — Люба, я приду на вас посмотреть. А потом… (Тихо.) Я буду здесь, вы понимаете, Люба? Он довольно уже думал!
Люба. Что такое? о чем?
Мисс Уилькс. После, после. (Тихо.) Надо это кончить. Он слишком долго готовится.
Люба. Ах, мисс, мне совсем не к спеху. (Отходит, пожимая плечами.) Граф, объясните мне, что такое сухожилие.
Остергаузен. Это так называется жила без крови…
Мисс Уилькс. Люба!
Люба. Что прикажете, Евгения Фоминична!
Мисс Уилькс. Умерьте неуместное любопытство. Круг ваших знаний достаточно полон. Идите.
Остергаузен и Люба уходят.
Ларя! А! Как вы должны быть счастливы в эту минуту!
Рыдлов. Да, я счастлив. Я… я счастлив. Я сейчас только высказывал папаше, как я глубоко счастлив.
Мисс Уилькс. Кому вы этим обязаны? Кому?
Рыдлов. Себе, то есть… вам! Вам, дорогая тетя. (Целует ее руку.)
Мисс Уилькс. Так вознаградите же бедную мать за отнятое у нее сокровище. (Утирает глаза.)
Рыдлов. Вознагражу, будьте покойны. (Подходит к играющим.) Егор Егорович, на пару слов.
Лебедынцев. Чего вам?
Рыдлов. Будет отчет в газете?
Лебедынцев. Не знаю.
Рыдлов. Можно под начальными буквами. Теперь в Петербурге всегда обо всех раутах, балах, свадьбах печатают. А в Париже ни одна фешенебельная свадьба не обходится без отчета. Опишите дом и электрическое освещение. Собственная машина.
Лебедынцев. Гостей перечислять?
Рыдлов. Обязательно. Вы всех заметили? Из Петербурга восемь офицеров. Вот меню ужина. Да чего тут стесняться? Валяйте фамилии.
Лебедынцев. Целиком?
Рыдлов. Целиком. «Ларион Денисович Рыдлов» — так и валяйте. (Уходит.)
Лебедынцев подсаживается опять к карточному столу.
Мисс Уилькс (Горееву). Глядя на вас, можно подумать, что вы хороните, а не венчаете вашу дочь.
Гореев хочет уйти.
Постойте. Чего вы хмуритесь? Кажется, вы должны были бы лобызать мои руки за то, что я сделала для вашей Кэтт.
Гореев. Облобызаю в свое время.
Мисс Уилькс (шутливо хлопает его по плечу веером). Медведь! Я взяла у вас маленький кусочек живого мяса — и вот результат четвертьвекового неустанного труда. Дочь бедного учителя — первая московская миллионерша. И это я создала, я! Я могу гордиться, my dear! (Утирает глаза платком.) И я горжусь своим подвигом, я исполнила безмолвный завет дорогой сестры… Счастьем дочери искуплена загубленная жизнь этой страдалицы!
Гореев. У нас на счастье разные точки зрения, Евгения Фоминична. Вы считаете несчастьем судьбу моей жены, а я пожелал бы Кэтт того счастья, какое знала ее мать… Это было счастье, полное, светлое, человеческое счастье. Оно не было долгим. Я не знаю, впрочем, это ли счастье могло бы удовлетворить вас… и даже Кэтт.
Мисс Уилькс. Мой друг, вы именно химик! Вы думаете как-то наоборот всему свету. Вы не любите вашей дочери.
Гореев (весь съежился. Очень нервно). Нну… Если вы не позволили мне любить мою дочь, то это еще не значит… Вы ее отняли у меня, и вы правы с житейской точки зрения, а я виноват! Я и забросил ее, я и сам дожил до седых волос и не сумел создать себе ни богатства, ни положения, — словом, ничего из того, что, по- вашему, верх человеческого счастья и в чем ваш смысл жизни. Сейчас вам она обязана… Ну, чем обязана, дальше будет видно. Если жизнь ее пойдет по рельсам, я первый склонюсь перед вашей мудростью. Но если… Впрочем, все это впереди. Прощайте. Мы выбрали неудобное время и место для наших счетов, дорогая сестрица. (Уходит.)
