Лебедынцев. Я держусь того правила, что ни один умный человек не даст хорошей сигары другу, а выкурит ее сам. (Закуривает. Чечков поморщился.) Хороша! Merci.
Чечков. За глупость поплатился. Обмуслить бы сначала!..
Боженко. Знаете, Василий Ефимович, о чем мы сейчас толковали?
Чечков. О племяннике, да… о новой богоданной племяннице.
Боженко. Конечно, но, кроме того, у нас родилась мысль…
Чечков (тревожно). Мысли ведь как рождаются у умных людей? Как поросята, по дюжине сразу.
Боженко. Газету думаем издавать.
Чечков. Не забудьте меня подписчиком.
Боженко. На широких началах…
Чечков. Деньги нужны, большие деньги необходимы.
Остергаузен. Именно.
Чечков. Вот, вот… именно большие деньги нужны. А где их взять?
Лебедынцев. А вы не дадите?
Чечков. Вы меня сколько лет знаете?
Лебедынцев. Лет двадцать.
Чечков. Давал я вам когда-нибудь деньги?
Лебедынцев. Нет.
Чечков. Вот видите. (Поглядывая на всех троих.) Любимые мои, дорогие вы мои, умные мои, золотые… Зачем вы меня, старика, обижаете? Неужели глупее меня не найдется?
Остергаузен. О! у вас ума целая… (затрудняясь) палата, но разве газета, и именно теперь, в хороших руках…
Чечков. В хороших руках и рожь на обухе вырастет.
Остергаузен. Нет, это невозможно, чтобы рожь выросла иначе, как на земле, но газета в хороших руках может быть выгодным помещением капитала и дать блестящее общественное положение.
Чечков. Куда мне на старости лет… Мне пора о гробике подумать… О гробике, о гробике… Ох! Да, голубчики вы мои, разве в деньгах дело? Голова была бы, голова… А уж у вас — славу богу… сияют головки-то, светятся…
Лебедынцев. Одна голова и осталась.
Боженко (у карточного стола, вскрывая колоду). Господа, пожалуйте, пять радужных в банк. Рвите на части.
Чечков (посмотрев через пенсне и удостоверившись в наличности денег). Вот этим путем много с меня возьмете. Получите для первого раза половину.
Боженко. А ты, граф, будешь?
Остергаузен. Я никогда не играю в азарт. Я посмотрю.
Лебедынцев. Десять рублей.
Чечков. Поехали.
Играют. Входят Рыдлов и Гореев.
Рыдлов. Сюда пожалуйте, Вадим Петрович, отдохните от суеты!
Гореев. Благодарю. Действительно, я от светской жизни давно отвык. Она меня утомляет.
Рыдлов. Стакан шампанского смею просить?
Гореев. Спасибо, не пью.
Садятся.
Рыдлов. Моя душа полна, Вадим Петрович. Мечта облеклась в реальную действительность. Конец бурной молодости увенчался тихим блаженством.
Гореев. Как это вы кудряво!
Рыдлов. Ах, могу я теперь заговорить стихами — так у меня душа горит. Знаете, Вадим Петрович, сколько мне пришлось вынести борьбы из-за Кэтт? Грубость и предрассудки… Но истинная страсть, как буря, все ниспровергает. (Делает широкий жест. Разбивает бокал.)
Гореев. Вижу, мой милый, вижу.
Рыдлов (подскочившему лакею). Убирайся!
Лакей исчезает.
Наконец, я так смотрю: раз дано слово — конец. Человек прежде всего должен быть джентльмен.
Гореев. Ну, это уже роскошь. Достаточно, если он будет только мен, то есть человек, а остальное — это прилагательное: изящный, благородный.
Рыдлов. Именно! Вот! Изящество и благородство! Вот! Позвольте теперь вас спросить от души: довольны ли вы счастьем вашей дочери?
Гореев. Какой вы странный! Как же не быть довольным, если это действительно счастье?
Рыдлов. A coeur ouvert?
Гореев (после молчания, взглянув на него). А вы не находите, что немедленно после венчания об этом спрашивать несколько поздно?
Рыдлов. Нет, вы меня извините. Это как бы обход. А вы удостойте прямого ответа. Кажется, уж трудно большего желать.
Гореев. Ваш брак — дело рук ее тетки, мой милый. Если бы вам лично было важно мое мнение в этом вопросе, вы могли бы хоть немного сойтись со мною и прежде.
Рыдлов. Искренне вам скажу: был у меня этот порыв к вам, но вы на меня всегда так молчали…
Гореев. Говорить-то нам с вами как-то не о чем было. Что ж я теперь могу сказать? Постарайтесь, чтобы дочь моя вас полюбила…
Рыдлов. Это уж я постарался. Это уж готово.
Гореев (проницательно взглянув на него). Ну, вы еще постарайтесь. Склонность девушки — одно, а любовь жены — другое. Я против вас ничего не имею, но я вас слишком мало знаю…
