Что с ними делать? Для ареста улик недостаточно, а задерживать их на трое суток в милиции мне не хотелось. И отпускать на Украину нельзя.
— Гражданин Чепинога, гражданин Зуев, вам придется погостить в нашем городе. Капитан гостиницу устроит.
— А документ потом дадите? — спросил Чепинога.
— Непременно.
И он успокоился.
Слава богу, выездов больше не было. Правда, когда забрезжил рассвет, дежурный ГУВДа пытался отправить меня в парадную какого-то дома, где нашли труп старушки. Но я не поехал, переговорив по телефону с врачом, — типичная остановка сердца, смерть без всяких признаков насилия.
В одиннадцать тридцать я уже сдавал дежурство. Как и предполагал, заместитель начальника следственного управления поручил следствие мне, хотя капустное поле относилось к другому району. Впрочем, не начинать же другому следователю все заново?
Мое возвращение с дежурства Лида превращала в какой-то ритуальный день. Ванна налита, обед на столе, телефон отключен, а сама она ходит, словно в доме появился больной. В доме же появился всего лишь усталый и неспавший человек, который, конечно, и в ванну нырнет, и отдаст должное обеду, и к телефону не прикоснется… Но главное для этого усталого человека, пожалуй, не ванна с обедом, а короткий последующий час… Горячая вода, пища и покой так меня разморили, что сознание впало в промежуточное состояние меж сном и бодрствованием. Я смотрел на Лиду, тихо ходившую по кухне, и мои мысли как бы плыли рядом, не очень-то трогая дремотный мозг.
— Выезды были? — спросила она, как всегда, опасливо.
Десятки раз объяснял я, что следователь приезжает к шапочному разбору. И все-таки Лида упорно полагала, что выезд на место происшествия есть не что иное, как пресечение действий злоумышленников; что я лично вяжу убийц, заваливаю хулиганов и бегаю за ворами. После дежурства она всегда окидывала меня щупающим тревожным взглядом — нет ли следов пуль, финок и кастетов.
В молодости я Лиде о преступлениях не рассказывал — уж больно она пугалась. Теперь же, спустя почти четверть века, некоторые уголовные дела мы обсуждали. И сейчас, прорываясь сквозь сонное оцепенение, я поведал про водителей, колею и подброшенного ребенка.
— Грудного под колеса? — она всплеснула руками.
— Представь.
— Сережа, ты чего-то напутал.
— Если бы.
— Я готова подписаться под любым документом, что мать не способна убить своего ребенка.
— В нашем пятимиллионном городе, думаю, ежемесячно находят задушенных новорожденных.
— Ну, это не матери, это девки. Только что рожденный для них не ребенок.
— Лида, я полно знаю матерей-убийц.
— Их так много?
— Тысячи, десятки тысяч…
— Сидят в заключении?
— Зачем… Живут и здравствуют.
Лида сняла с заварочного чайника петуха и налила мне чаю. Запах мяты и чабера вконец затуманил мне голову, задав ей особые, дремотно-философские мысли…
Где-то сейчас выезжали на места происшествий, проводили очные ставки, уличали и допрашивали; где-то обнаруживали взломанные двери и пустые сейфы, трупы и младенцев на дорогах… Здесь же мягко плавали Лидины руки, склонил красный гребешок хохлатый петух и сладкий запах трав усыплял человека. Эти два места — скажем, колея с младенцем и моя кухня — никогда, слава богу, не совместятся. Но ведь чем-то они связаны? Временем; они существуют в одном проходящем времени. Не насмешка ли над всем сущим? Я хотел бы вечно сидеть в блаженном кайфе, видеть полные Лидины руки, слышать никому не слышное шуршание ее волос, переглядываться с петухом и дышать травяным чаем. Но вечно не могу, потому что время, видите ли, одинаково течет что для меня, что для преступника. У нас с ним одно и то же время. Впрочем, какое там одно и то же — мое он время берет, мое. Пока я тут пью чай, какой-нибудь дурак вынашивает подлость. И еще прибавится мне дело, как оно прибавилось этой ночью.
— Сережа, как же убийцы могут жить и здравствовать?
— К ответственности не привлекают.
— Почему?
— Потому что они защищены крепчайшей броней — святостью материнства.
— Ты, видимо, преувеличиваешь…
— На той неделе я закончил расследование самоубийства. Тридцатилетний парень повесился. Оставил двоих детей.
