Леденцов привез тех же самых понятых, которые сонно озирались, пытаясь увидеть то, ради чего их привезли. И тогда меня задел конфузливый страх: я походил на артиста, вышедшего на сцену и позабывшего текст. Пять пар глаз смотрели на меня ожидающе.
Привязались к местности мы легко: стоянку грузовика нашли по кучке прелых капустных листьев, место младенца — по расковыренной мною земле. Похоже, что за это время тут не прошло ни одной машины.
— Что дальше? — нетерпеливо спросил Леденцов.
— Куколку бы.
Он сделал ее из моего портфеля, ватника понятого и своего шарфа. Вышел сверток размером с найденного младенца.
— Клади, — приказал я. Оперуполномоченный, опустив сверток в колею, догадался:
— Хотите сфотографировать?
— Пока нет.
Я и сам еще не знал, чего хочу.
— Он лежал так? — спросил я водителей.
Они торопливо кивнули. Я взялся за ручку дверцы и, превозмогая некоторую грузность тела, влез в кабину. Она была обжитой, как крохотная комнатка: сумки, термос, наклеенные картинки, транзистор, какие-то журналы… И запах стоял не бензина, а того одеколона, которым пахло от Чепиноги. Мой взгляд перебежал на дорогу…
Сперва я не поверил своим очкам — снял их и тщательно протер. Потом не поверил лобовому стеклу, но оно было лишь в мелких каплях. Тогда я не поверил глазам: близорукие все-таки, минус восемь.
— Борис!
Леденцов птицей вспорхнул в кабину. Я показал на дорогу. Его белесые ресницы, как и рыжеватые усики, растворились в слабом матовом свете лампочки, а глаза кругло смотрели на жирные провалы колеи:
— Ничего же не видно!
Смешанное чувство накатило мгновенной волной: радости от того, что оправдалась интуиция, и необъяснимой грусти, может быть потому, что не хотелось мне считать ребят преступниками. Но, как и волна, все сразу отхлынуло, уступив место нервной деятельности.
После Леденцова пригласил я в кабину понятых, которые тоже куклы не увидели. А потом водителей, сразу двоих, хотя мелькнула легкомысленно отброшенная мысль, что надо бы по одному, как велит уголовно-процессуальный кодекс.
— Так, гражданин Чепинога, что видите?
— Пока не бачу…
— Гражданин Зуев, может быть, вам видна кукла?
— Нет.
— В своих показаниях вы оба заявили, что остановились, потому что увидели ребенка. Подтверждаете свои слова?
— Подтверждаем, — ни на секунду не задумался Чепинога.
— Колея полметровая, да еще бугорок, — объяснил Зуев причину невидимости.
— Тогда почему же вы остановились?
— Может, младенчик трошки торчал? — вслух задумался Чепинога.
— Привстал, — поддакнул Леденцов, стоявший у открытой двери.
— А вдруг он гукал? — предположил Зуев, сомневаясь в своих собственных словах.
— Ага, так гукнул, что заглушил мотор, — опять вмешался оперуполномоченный.
— Товарищ сотрудник шуткует, а мы говорим святую правду, — сказал Чепинога с долей обиды.
Товарищ сотрудник продолжал шутковать. Сделав рукой не понятый мною знак, он дошел до скрытой куклы, застегнулся, покрепче нахлобучил шляпу — и сел в колею. Видимо, на куклу. Картинка: разверзнутая твердь, откуда высовывается человек, жмурясь от бьющего в глаза света. Что-то в духе Гойи. Но человек, то бишь товарищ сотрудник, вдруг пропал, будто земля поглотила его. Лег.
— Даже мужика не видно, — где-то внизу, в темноте, сказала понятая.
— Повторяю вопрос. Гражданин Чепинога и гражданин Зуев, почему вы остановили грузовик, вышли и обнаружили ребенка, если увидеть его в колее не могли?
— Бис его знает, — ответил за обоих Чепинога. Много я перевидал преступников. Поведение каждого индивидуально как и человеческие лица. Но всегда и во всех преступниках проглядывает чувство вины. Бывает, что явно, — хоть плачь вместе с ним. Чаще всего скрытно. Иногда так незримо, что не всякий и заметит. Случается, чувство вины принимает такое причудливое выражение, что разгадать его под силу лишь психиатру. Разумеется, я говорю о серьезных преступлениях.
Эти двое водителей неожиданно стали для меня интересны. Не с криминальной точки зрения: они ли подложили младенца или не они; если они, то зачем, если они, то чей ребенок?.. А интересны психологически, и прежде всего в теперешнем своем поведении. Думаю, что интересное — это еще не познанное. Вот и не мог я понять… Виноватыми они себя вроде бы не чувствовали. Но мне казалось, что эта виноватость не та, вроде бы как не уголовная. Почти безмятежное «бис его знает» виновный сказать не мог. Или они скрывают женщину? Или юридически не грамотны и виновными себя не числят, коли ребенок не их?
