Кажется, я научился улавливать появление собственной мысли и распознавать все ее неожиданные изгибы. Но ходы собственного настроения мне неизвестны. Оно портилось тем сильнее, чем больше километров накручивал спидометр. Я хотел было потешить себя мыслью о своей тонкой интуиции… Однако безжалостный рассудок ткнул меня носом в причину иную — машина ехала в направлении, весьма далеком от дома Кожеваткина…
— Во двор, — велела Самохина.
Мы вышли. Недоуменный Леденцов отправился в указанную ею квартиру лишь для порядка, для завершения следственного эксперимента. Вернулся он довольно скоро:
— Нина, его звать Сунько Иосиф Кондратьевич.
— Зачем он мне? — фыркнула Самохина.
— Привет велел передать.
— Что же тогда было? — спросил я Леденцова.
— Пенсионер откупился двадцатью пятью рублями за причиненный Сашке-душману моральный вред.
— Какой вред? — удивилась Самохина.
— Тебя соблазнял.
Нинка фыркнула еще раз. Затем все подписали протокол. Потом мы развезли по домам понятых. Нинку доставили последней; Леденцов помог ей выйти из машины, пожелал счастливой жизни, но за талию уже не поддерживал. Впрочем, последним довезли до прокуратуры меня.
Мы вышли из машины — постоять, подышать. Осень взяла свое. Подмерзли лужи, и асфальт стал каким-то сухим и звонким. Мы только остановились, а за колесо уже зацепился пригнанный ветерком тополиный лист, грязноватый и растрепанный, как брошенный котенок.
— Не нравится мне этот труп, Боря.
— Почему?
— Не знаю.
— Все-таки?
— Голова раздроблена… Чем? Кувалдой, что ли?
— Стулом, топориком, чугунной латкой, трехлитровой банкой с компотом…
— Эти предметы оставили бы следы поменьше.
— Сергей Георгиевич, у меня был случай, когда изверги защемили голову жертвы дверью…
— Боря, и залитый кровью ковер меня настораживает.
— Чем?
— Сам не пойму.
— Сергей Георгиевич, а что ваша интуиция? — капитан легонько улыбнулся, отчего усики как-то расползлись и тоже легонько поредели.
— Я про интуицию говорю. Как раз она и настораживает.
— Толк?
— Боря, интуиция — это витамины мышления, без которых не проживешь.
— Сергей Георгиевич, но одними витаминами тоже не проживешь.
Следствие и розыск уперлись в тупик. И пришло самое противное состояние, когда надо что-то делать, а не знаешь, что. Я бегал от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке…
Мне показалось — нет уж, почудилось, — что в кабинет залетел черный цвет. Без формы и образа, одноцветная чернота вроде мини-сполоха. Так уже бывало. Причем в цвете. И красное мельтешило, и белое, и голубое… Сперва я даже очки снимал от недоумения. Не мерещится ли от двадцатилетней психованной работы? Да нет. Когда крутишься по кабинету — от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке, — то ни на что другое внимания не обращаешь. Например, на частенько приоткрываемую дверь. Но боковое зрение что-то схватывает и запоминает. Главным образом цвет одежды. Этот цвет остается в глазах — как бы полыхнуло.
Минут через пять дверь открылась уже нормально, черный цвет переместился в кабинет. Теперь он имел не только форму человека, но и фамилию.
— Здравствуйте, Сергей Георгиевич, — сказал Смиритский.
— Здравствуйте. Чем обязан? — спросил я без радушия.
Смиритский был мне неприятен. Этого чувства прибыло после совещания, когда прокурор города, приводя примеры плохой работы следователей, спросил у аудитории примерно следующее: можем ли мы справиться с преступностью, если не в силах найти виновника кражи шеститысячного бриллианта? Слава богу, не назвал мою фамилию.
— Визит вежливости, Сергей Георгиевич.
— Все лечите? — вежливо спросил я.
— Люди жаждут.
— И не жалуются?
— На что, Сергей Георгиевич? Врачи причиняют вред, а я не навредил ни одному человеку. Я делаю добро. Если вы имеете в виду, что у меня нет диплома, то для того, чтобы делать добро, диплом не нужен.
Не дождавшись моего приглашения, он сел. Черная кожаная куртка и серая рубашка с глухим воротом. Скромно, но слишком темно.
— Ну а как биомагнетизм и эти… фототени?
— Можете не верить, но вот я проявляю пленку… Если человек плохой и скоро умрет, то пленка темнеет, будто засвечена. Хочу я этого или нет.
