— Вам бы в уголовный розыск.
— Иронизируете, а ко мне на той неделе приезжали за опытом экстрасенсы из разных городов, тринадцать человек.
— Именно тринадцать?
— Вы угадали, был и четырнадцатый. Главный врач одной больницы. Он решил меня разоблачить. Что-то в вашем духе: про материализм, про отсутствие диплома… Я проучил его.
— Напустили судороги или отожгли биополем кончик уха?
— Хуже. Я сказал ему: «Вы подорвете свое здоровье». Экстрасенсы слушают. А я мысль развил: «Нельзя при жене иметь двух любовниц». Главврач побледнел и спрашивает: «Каких любовниц?» Пришлось сказать: «Одна в вашей больнице, вторая в пригороде». Он моментально улетучился.
Смиритский глянул горделиво. А я поймал себя на том, что не прерываю разговора, не тороплюсь и не выпроваживаю нежданного гостя; более того, тайно желаю его продолжения до бесконечности, ну хотя бы до конца рабочего дня. Неужели так устал, что не хочу работать?
— Мирон Яковлевич, как поживает планетарный дух?
— Сергей Георгиевич, вы знаете, за что сожгли Джордано Филиппо Бруно из города Нолы?
— За истину.
— Нет, за унижение человеческого духа. Отцы церкви в центре мироздания ставили человека, вернее, его дух. Бога. А Джордано Бруно заявил, что миров много и наша Земля одна из них. Значит, не единственный дух правит всем.
— Не хотите ли и вы меня сжечь высоковольтным биополем за неприятие вашего планетарного духа?
— Время вас возьмет, Сергей Георгиевич.
— Да, мы не умираем — это время берет нас в свои загадочные пучины. Вернее, подбирает на своем пути.
— Подбирает лишь материальную оболочку, тело. Над духом время не властно.
— Ошибаетесь, Мирон Яковлевич. Наоборот, над телом время, в сущности, не властно. Оно разлагается и переходит в другую форму материи. Травы, землю, вещества… А человеческая личность, единственная и неповторимая, умирает навсегда.
— Нет, она приобщается к планетарному духу.
Смиритский считал, что я против этого планетарного духа… Против бессмертия? Я-то, полагавший, что только тот достоин жизни, кто осознал временность своего существования и помнит про смерть? Я-то, который задумывался о смерти у каждого трупа?
Но в моем кабинете сидел жгучеглазый человек, который обнадеживал: черт с ним, с бренным телом и смертью, коли можно навечно поселиться в планетарном духе.
— Сергей Георгиевич, у вас сегодня плохая аура, — заботливо сообщил Смиритский.
— Да, хреновая у меня аура.
И сразу заломило виски, застучало, боль передалась затылку, как-то растеклась по темечку. Видимо, голова побаливала и до этого, но вот упоминание ауры — свечение вокруг головы — восприятие обострило.
— Болит голова?
— Частенько… А что, видно по сиянию?
— В ауре слишком много темного цвета.
— Это худо, — согласился я, ибо кому охота иметь мутную ауру.
Смиритский неожиданно и резко поднялся. Я подумал, что он хочет бежать прочь от такой грязной ауры. Но Мирон Яковлевич очутился за моей спиной. Я хотел было обернуться и глянуть, что ему там надо… Но теплые иголочки пошли по затылку, потом к вискам, к темечку. Они, как вода по готовым руслам, бежали по следам боли, вытесняя ее. Голова делалась легкой и чуть-чуть пьяной. Я сидел, желая продлить это приятное состояние…
Наконец Смиритский опустил руки и вернулся на место. Мое сознание, прочищенное биотоками, догадалось сформулировать вежливый вопрос:
— Вы затем и пришли, чтобы меня полечить?
— Я предлагаю вам более существенную помощь…
— Какую же?
— Сергей Георгиевич, я вижу.
— Никто и не сомневается.
— Я могу увидеть то, что вы пожелаете. Невзирая ни на расстояние, ни на время.
— Слегка загадочно, Мирон Яковлевич.
— Испытайте.
— Где, допустим, сейчас лежит бриллиант гражданки Кутерниковой?
Смиритский не улыбнулся и не проявил никаких признаков смущения. Расширив и выкатив черные глаза, он смотрел поверх моей головы в холодное предзимнее небо. Не знаю, видел ли он бриллиант, но глаза алмазно блеснули.
— Разъеденный камешек лежит в какой-то канализационной трубе, под домом.
— Ага, осталось лишь проверить.
— Тогда спросите про знакомых или про родственников.
— Что сейчас делает моя жена? — кощунственно выдавил я.
