Я смотрел сквозь стекло, отыскивая на чем бы отдохнуть взгляду. На усатых троллейбусах, на жухлом асфальте, на давно не крашенных домах или на джинсовых девицах? Тогда я поднял взгляд в небо, уже начавшее сгущать свою вечернюю синеву, и увидел натуральную природу, чистую, глубокую, даже самолетами сейчас не тронутую — лишь блеклый месяц набирал силу. К ночи он разгорится. Почему наш мир зовут подлунным, а не подсолнечным, коли живем мы под солнцем? Или солнце далеко, а луна близко?
На столе зазвонил телефон — уже по-вечернему, как-то не служебно. Я нехотя снял трубку.
— Да.
— Сергей Георгиевич, зайдите, — услышал я вполне служебный голос прокурора района.
А я уж было подумал, что ошибся в своих прогнозах и Прокопов про бриллиант забыл…
Кабинет светился всеми огнями: и люстра под потолком работала пятью рожками, и круглая настольная лампа горела, как шаровая молния. Юрий Александрович сидел за своим широченным столом деловито, походя на какого-нибудь западного менеджера или главу фирмы. Ему бы компьютер.
— Садитесь, Сергей Георгиевич. Доложите о деле Кутерниковой.
— Завтра прекращаю.
— Почему?
— За отсутствием состава преступления.
— Разве бриллиант нашелся? — спросил Прокопов, добавив в голос чуть-чуть бриллиантовой крепости.
Я пересказал версию Смиритского.
— Вы се проверили?
— Химики подтверждают, что в соде алмазы растворяются.
— Экспертизу сделали?
— Нет.
— Почему?
— Химикам нужно знать размер ячеек в сетке, точный объем бриллианта, образец соды — этой пачки уже нет, — се концентрацию в воде, температуру воды, продолжительность пребывания перстня в растворе… Я могу им дать лишь размеры ячеек.
Прокурор молчал, обдумывая следующий вопрос, потому что худо разбирался в следствии. Я же знал этот его вопрос, посему решил помочь; но поскольку знал и ответ, то вышло так, что ответ вырвался вперед вопроса:
— Юрий Александрович, а вы санкцию бы дали?
— Разумеется, — сразу ответил он, спохватившись в следующую секунду: — Вы имеете в виду обыск у Смиритского?
— Да. Но тогда для объективности нужно сделать обыск и у ни в чем не повинных людей.
— Скандал, — согласился прокурор, но тут же добавил: — А если «расколоть» этого Смиритского? Вы же, Сергей Георгиевич, слывете мастером допроса.
— Журналистский подход, — усмехнулся я.
— В каком смысле?
— Когда на человека психически давят и добиваются признания, то журналисты объясняют это злой волей следователя.
— А чем надо объяснять?
— Уверенностью следователя, что перед ним преступник.
— Хотите сказать, что не уверены в виновности Смиритского?
— Его версия имеет право на существование.
Конечно, я мог бы сказать прокурору, что делать обыск у Смиритского бесполезно, ибо он сообразит держать бриллиант в другом месте; что Смиритский не тот человек, которого можно «расколоть» психологическим измором; что сама потерпевшая ведет себя неуверенно, а в суде и вообще может подтвердить растворение камня… Правда, я мог сказать, что в зрачках Смиритского, в их туннельной глубине блеснуло торжество от выигранной победы. Но Прокопова интересовали не тонкости, а процессуальная суть.
— Сергей Георгиевич, где же ваша интуиция? — ухмыльнулся прокурор с неожиданной откровенностью.
— Юрий Александрович, говорят, что Петр I, встретив умного человека, целовал его в голову.
— К чему вы это сказали? — он как-то распрямил плечи, словно я предложил ему сыграть в теннис или пойти на дискотеку.
— К слову.
Стол оказался слишком широк, чтобы можно было увидеть агатовое пятнышко в его правом глазу, но я знал, что оно нацелено точно в мою переносицу. Но что делают годы? Если в молодости у меня с человеком не совпадала хотя бы одна мысль, я считал его своим врагом; если теперь совпадает хотя бы одна мысль, я считаю его почти другом.
Прокопов вдруг поднялся с такой обаятельной улыбкой, словно за моей спиной оказалась красавица. Он выключил верхний свет, прошелся по кабинету и сел за маленький столик напротив меня так близко, что я увидел агатовое бельмецо — оно вроде бы улыбалось вместе с хозяином и поэтому никуда не целилось.
— Сергей Георгиевич, нам вместе работать, делить нечего… Давайте поговорим откровенно.
