Когда голову оторвали от капота, Джет обнаружил, что смотрит на своего бывшего напарника Катоху. В пяти метрах на земле лежал Димс, в кольце из копов.
— Я ничего не сделал! — закричал Джет так, чтобы слышали Клеменс и все в округе.
Катоха его развернул, прохлопал, осторожно обойдя 38-й на лодыжке. Джет при этом пробормотал:
— Арестуй меня, Катоха. Богом прошу.
Катоха взял его за шкирку и закинул на заднее сиденье машины.
— Дурак ты, вот ты кто, — пробормотал он тихо.
Пиджак вошел в подвальную топочную девятого корпуса и раздраженно сел на складной стул рядом с огромной угольной печкой. Услышал плач сирен и тут же о нем позабыл. Сирены его не волновали. Он что-то искал. Глаза обшарили пол, потом остановились, когда он вдруг вспомнил, что должен выучить стих из Библии для предстоящей проповеди на День друзей и семьи. Про исправление неправедного. Это из Книги Римлян или из Книги пророка Михея? Уж и забыл. Потом он вернулся мыслями ко все той же старой занозе: Хетти и деньги Рождественского клуба.
— Все у нас было хорошо, пока ты не решила связаться с этим чертовым Рождественским клубом, — фыркнул он.
Оглядел подвал в поисках Хетти. Она не появилась.
— Слыхала, нет?
Ничего.
— Ну и пожалуйста, — огрызнулся он. — Ко мне церковь из-за пропавших денег не прикопается. Тебе с этим жить, а не мне.
Он встал и поискал неприкосновенный запас — у Сосиски всегда была где-то припрятана бутылка «Кинг-Конга», — но спьяну все еще видел мутно и соображал туго и путано. Подвигал ногой на полу ненужные инструменты и велосипедные запчасти, бормоча себе под нос.
— Кое-кто, чтобы не взбеситься, бесится постоянно, — ворчал он. — Кое-кто сперва проповедует, а потом лезет тебе в жизнь, и наоборот, и разницы между тем и этим не видит. Деньги-то не мои, Хетти. А церковные.
На миг он перестал ворошить вещи на полу и замер, обращаясь к пустоте.
— И все-таки, — объявил он, — у человека должны быть принципы, иначе ты не человек, а пустое место. Что на это скажешь?
Молчание.
— Так я и думал.
Снова начал искать, уже спокойнее, нагибаясь и разговаривая, пока проверял ящики с инструментами и переворачивал кирпичи.
— О моих-то деньгах ты никогда не думала, да? Как тогда с моим старым мулом еще на юге, — сказал он. — Которого хотел купить старый мистер Туллус. Предложил мне за него сотню долларов. Я сказал: «Мистер Туллус, чтобы сдвинуть его с места, понадобится ровно двести». Тогда старик зажал деньги, помнишь? А мул взял и издох через две недели. Я мог бы его продать. Тебе надо было меня уговорить.
Молчание.
— Ну, Хетти, если уж я из принципа не взял добрую сотню у белого, не собираюсь брать на себя и твои грехи из-за каких-то четырнадцати долларов и девяти пенни Рождественского клуба, что ты прикарманила и где-то припрятала.
Он помолчал, посмотрел искоса и тихо сказал:
— Там же правда всего четырнадцать долларов, да? А не, положим, двести или триста? Триста я не потяну. Четырнадцать — это еще что. Это я не просыпаясь заработаю. Но триста мне, милая, не по зубам.
Он остановился, раздосадованный, все еще оглядываясь и никак не находя того, что искал.
— Эти деньги… они же не мои, Хетти!
Ответа все еще не было, и он, растерявшись, снова сел на складной стул.
На холодном стуле он пережил незнакомое, странное, гложущее ощущение, будто случилось что-то страшное. Для него ощущение не было необычным, особенно с тех пор, как умерла Хетти. Как правило, он просто не обращал на него внимания, но в этот раз оно казалось сильнее обычного. Его никак не получалось определить, а потом Пиджак вдруг заметил сокровище, которое искал, и моментально забыл о тревоге. Встал, прошаркал к титану и достал из-под него самогонный «Кинг-Конг» от Руфуса.
Поднял бутылку к голой лампочке на потолке.
— Я говорю — выпьем, я говорю — стакан. Я говорю — «вы знаете меня?»[9]. Я говорю — пора! Я говорю — несите кур! Я говорю — покувыркаемся, Хетти. Я говорю — один Бог знает когда! Ухнем!
Пиджак перевернул бутылку, сделал глубокий глоток и залил то неотвязное чувство. Вернул бутылку обратно в заначку и, довольный, расслабился на стуле.
