— Хорошо, Всеволод Аполлонович, я к спуску готов.
— Вот и лады! — обрадовался Золотцев. — Ведь отчет писать придется… А ваше мнение в отчете, сами понимаете, будет весьма и весьма…
Правила требовали, чтобы гидронавта перед погружением осмотрел врач. Судовому врачу Маминой Смолин не доверял. Он терпеть не мог «дамочек» — в науке, медицине, в экономике, которые больше всего озабочены тем, какое производят впечатление.
Такой типичной «дамочкой» представлялась ему Мамина, с ее ярко накрашенными губами и расслабленными движениями.
— Как вы себя чувствуете? — Это он ее спросил, а не она его.
— Спасибо! Сейчас вроде бы ничего… — Мамина манерно растягивала слова, и ее нижняя губа при этом вяло отпадала, а рука, теребившая висящий на шее стетоскоп, казалась бескостной, слабой, уж никак не рукой судового врача. Очень ей подходит ее фамилия — Мамина. Интересно, кто она в медицине по профилю?
— Когда вышли из Танжера, я совсем было приуныла, — решила она поделиться своими переживаниями. — Ну, думаю, конец мне. А теперь вот ничего, вроде бы не укачивает.
— Настоящей качки у нас еще не было. Все впереди.
Мамина взглянула на него с тревогой:
— Вы так думаете? Какой ужас — все впереди!
Она вдруг спохватилась, предложила ему сесть рядом, чтобы измерить давление.
Но Смолин не сел, прошелся по кабинету, поглядел на приборы, аппаратуру. Судно не старое, аппаратура современная, и даже ему, несведущему в медицине, многое здесь ясно.
— А это что за штука?
— Аппарат для искусственного дыхания.
— Применять пока не приходилось?
— Не действует! Не смогла на берегу найти баллоны с кислородом. Бегала, бегала…
— А если вдруг понадобится?
Ее густо подкрашенные ресницы робко затрепетали:
— Будем надеяться…
Он усмехнулся:
— Вот-вот, любимый наш «авось» избавляет от забот.
— О чем вы? — не поняла Мамина.
— Да так…
По ее просьбе он снял тенниску, чтобы дать послушать сердце. Мамина поводила холодной бляшкой стетоскопа по его груди, изобразив на лице напряжение и сосредоточенность.
— Вы на берегу кем были? Терапевтом?
Она отняла от груди Смолина бляшку и бросила в его сторону быстрый, настороженный взгляд. Щеки ее порозовели.
— Работала в операционной…
— Хирургом?
— Анестезиологом…
Он кивнул и опустился на стул, вытянув руку для измерения давления. Своим допросом Смолин явно насторожил Мамину, она стала суетливой, резиновая груша выскальзывала из ее руки, как льдышка. Пришлось измерять давление дважды.
— У вас нижнее не очень-то… — пробормотала она огорченно. — Ближе к ста. Видите ли… с таким давлением я не могу…
Он встал и молча принялся натягивать на себя тенниску.
Мамина ткнула пальцем в какую-то бумажку, лежащую на столе.
— У меня вот здесь обозначены нормы для тех, кто погружается. Их нельзя переступать. — Голос ее звучал так, будто она в чем-то оправдывалась. — Перед вами был академик Солюс. Тоже просился…
Смолин изумился:
— Солюс?!
— Да! Требовал! Настаивал. Чуть ли не кричал. Но я подписать не смогла. Хотя давление для его возраста не столь уж опасное. Но возраст! Восемьдесят почти! Как я могла взять на себя такую ответственность!
Смолин пристально взглянул на нее.
— А как вы, анестезиолог, вообще могли взять ответственность за жизнь тех, кто на борту «Онеги»?
Мамина поникла, сразу словно состарившись на несколько лет, и Смолину стало ее жаль.
— Ладно! Не будем об этом! — сказал он примирительно. — Только зря вы не пустили академика Солюса. У него это была последняя возможность в жизни.
Подошел к двери, взялся за ручку и, оглянувшись, спокойно произнес:
— А мне отметьте: годен!
Его погружение было назначено на вторую половину дня. В очереди оно стояло предпоследним. Завершал серию погружений Крепышин.
Утром спускались трое — Ясневич, Чайкин и Чуваев. Ясневич вернулся из очередного рейса «Поиска» нахохленным, будто на дне его кто-то оскорбил. Атакованный вопросами, он проявил завидную сдержанность и с таинственным выражением лица отправился прямиком в каюту начальника экспедиции. Чайкин, ступив на борт «Онеги», еще больше, чем обычно, дергал в волнении головой, двигал острым кадыком и, казалось, вот-вот закукарекает от восторга. Увидев Смолина, он смог произнести только свое привычное многозначительное:
