«На кого же он похож? Что-то в нем уж очень знакомое, — подумал Смолин. — На кого? Ну, конечно же, это Остап Бендер! Только новейшего образца!»
Судьба спаркера теперь зависела от американского порта Норфолк, где был обещан титановый конденсатор, без которого спаркер не мог обрести жизнь. Но пока предстояло проработать всю схему от начала до конца, математически точно определить взаимозависимость отдельных узлов аппарата, провести контрольные проверки их действий, найти новые варианты конструктивных сочленений, такие варианты, которые сам Чайкин по незнанию рассчитать не смог бы. Так что и до Норфолка работы хватало. К тому же нельзя было откладывать и свое собственное дело. Получалось, что свободного времени не оставалось, и Смолин колебался: идти или не идти слушать, что там Ясневич толкует об Атлантиде. И что он о ней знает? Впрочем, Ясневич, как сказал Крепышин, знает все.
Динамик со стены потребовал:
— …В связи с выходом судна в океан всем членам экспедиции проверить крепления своего заведования, а также задраить иллюминаторы. Повторяю…
Смолин подошел к иллюминатору: задраен! Уж теперь-то он следит за этим, после того, как однажды волна явилась в гости в его каюту. За бортом у бугристого от волн горизонта тихо догорал траурный закат — почти черная кромка океана и над ней глухо-красная полоска вечерней зари. Где-то там — Америка. Через несколько дней «Онега» возьмет курс прямо на закат, а сейчас держит путь на юго-запад, к неведомой подводной горе Элвин.
Но почему судно почти не качает? Уходили из Танжера при свирепом шквале, Алина обещала в Атлантике «крепкий штормик», и Смолин готовился к мученическим часам тошноты и желудочных судорог. Но нет, пока все в норме. Они уже в Атлантике, а «Онега» катит по волнам солидно, увесисто, прочно, как тяжелый железнодорожный состав по стальной дороге, только временами подрагивает всем корпусом, будто на стыках рельсов. Впрочем, ягодки, конечно, будут впереди. Говорят, погода в районе горы Элвин почти всегда капризна.
Когда Смолин вошел в столовую, забитую людьми до предела, лекция уже началась.
— …Таким образом, можно заявить с очевидной достоверностью, что так называемая Атлантида — плод фантазии древних мудрецов. И прежде всего Платона…
Ясневич выставил вперед подбородок, оперся вытянутыми руками о борта трибуны, плотный, солидный, незыблемый, как теория мироздания. Щеки его порозовели, набрякли, и можно было подумать, что от сознания своей высокой миссии у Ясневича поднялось кровяное давление. Он был сейчас похож на судью, который оглашает приговор — окончательный, обжалованию не подлежащий. Ишь как расправляется с древними мудрецами! Куда им, этим ветхим мудрецам, до мудрецов нынешних, до него, Ясневича! На его руке солидно поблескивает новейший электронный хронометр, смонтированный в одном корпусе вместе с микроскопической портативной ЭВМ. У Платона такого не было.
В первом ряду Смолин увидел Ирину вместе с канадцем и Крепышиным. Бок о бок с ним сидели американцы, Крепышин переводил, а Клифф, сгорбившись, старательно записывал в блокнот. «Иностранцев зачем-то пригласили, — с раздражением подумал Смолин. — Еще воспримут эту болтовню дилетанта как точку зрения советской науки…»
— …Людское воображение склонно создавать для себя химеры, искать тайны там, где их нет и быть не может. Мы, ученые…
Это он-то ученый!
В науке одинаково опасны и робость и безапелляционность, размышлял Смолин. Пожалуй, второе даже опаснее, безапелляционность часто порождается властью, которая, не задумываясь, присваивает себе право ставить последнюю точку. А в науке последних точек не существует, как не существует научных приговоров, обжалованию не подлежащих. Нет, бессмысленно тратить время на эту ерунду!
Смолин вышел из столовой и возле двери увидел солидную фигуру Гулыги. Боцман безуспешно силился придать свирепое выражение своему круглому добродушному лицу, по-рачьи пучил водянистые глаза и страшным шепотом выговаривал нерешительно стоявшему на подходе к столовой Лепетухину:
— Иди, болван, послухай! Может, поумнеешь. А то совсем одичал. Слышь? Кому говорю? Иди!
