Приближался вечер. На набережной было много гуляющих. Под тентами уличных кафе сидели и потягивали легкое вино уже знакомые местные пикейные жилеты, под пестрым шатром детского автодрома на круглой арене подвывали электрическими моторами юркие самоходные автомобильчики — детишки готовили себя к будущей бешеной гонке по трассам жизни; в соседнем тире пощелкивали пневматические пистолеты, — парни и девушки целились в мишени в тайной надежде выбить «счастье» — бутылку шампанского, пакет жвачки или, если очень повезет, дешевый транзисторный приемник. Молодые тренировались «выбивать» в жизни «свою» удачу.
По улицам тянулся бесконечный поток автомобилей.
— Смотрите! — воскликнула Алина. — Наша «Нива»!
Действительно, в очереди медленно катила к порту желтенькая свеженькая, поблескивающая никелем, видно, недавно купленная машина, рожденная на берегах Волги.
— Покупают… — заметил Солюс.
— Говорят, хороший автомобиль. Почему бы не покупать? — отозвался Смолин. И, помолчав, добавил: — Неисповедимы тайны нашей экономики. Порой первоклассную технику выпускаем. И не только технику. А вот сегодня американцам выдали персонально по рулону туалетной бумаги — они и не подозревают, что туалетная бумага не по силам нашей экономике…
Солюс задумчиво улыбнулся, ничего не сказав, а Азан рассмеялась:
— Вы скрипун, Константин Юрьевич. А еще утверждали, что хотите быть в стороне от политики!
— От политики быть в стороне в наше время не удастся. И не пытайтесь! Политика сама наступает нам на пятки, — заметил Солюс. — Я-то знаю…
— Знаете?!
Солюс с грустной улыбкой кивнул.
— Однако, помнится мне, недавно именно вы, Орест Викентьевич, вроде бы публично открещивались от политики. Мол, не для вас она! — поддел старика Смолин.
— Увы, наши настроения меняются, — неопределенно отозвался тот. — Вместе с обстоятельствами.
— Разве появились вдруг такие обстоятельства?
— Появились! — подтвердил Солюс. — И действительно вдруг!
— Буфетчице немедленно явиться в каюту капитана! — прохрипел динамик.
Ага! Значит, пришли или сейчас придут власти для оформления отхода судна и, как требуют морские приличия, им положено предложить чашечку кофе и рюмку коньяка. Смолин уже стал распознавать, смысл радиообъявлений, исходящих с мостика, за каждым подразумевалось некое необходимое в их морском деле действо.
Раз буфетчица — значит, власти, раз власти — значит, скоро отход. Пройдет немного времени, объявят «палубной команде по местам!» и будут отдавать швартовы.
Смолин поднялся на палубу. У бортов стояли любопытствующие, смотрели на причал. Причал был пустынным. Внизу, в сторонке от судна, лоснились в лучах заходящего солнца три легковые машины, на которых прибыли представители властей. Молодой, с осиной талией красавчик полицейский прохаживался по пирсу вблизи трапа, насвистывая и картинно вихляясь, явно напоказ представительницам слабого пола, взирающим на него с палуб «Онеги».
Вдруг из-за недалекой от судна железной коробки пакгауза появилась странная мужская фигура. Плечи незнакомца были опущены, в руке он сжимал ремешок сумки, волочившейся за ним по асфальту. Приблизившись к трапу, что-то буркнул полицейскому, который смотрел на пришельца с откровенной подозрительностью. Еще бы! Волосы не чесаны, щеки не бриты, костюм помят…
— Пусти! Это наш! — крикнул полицейскому сверху, с палубы, дежуривший у трапа вахтенный матрос, подтверждая свои слова взмахом руки.
Человек медленно, с осторожностью, будто не веря в надежность ступенек трапа, стал подыматься вверх. Это был Лепетухин.
Вахтенный матрос безо всякого удивления прокомментировал:
— Явился не запылился. А где же твой чемоданишко? Ты же вроде бы с чемоданишком сбег.
— Украли, — пробормотал Лепетухин. — На вокзале вчера украли, когда заснул.
— Ну вот! — рассмеялся вахтенный. — Хотел поживиться за счет капитализма, а, выходит, капитализм поживился за твой счет.
Лепетухин стоял у трапа на палубе, тупо глядя перед собой и не зная, что ему делать дальше.
— Чего зыркаешь? Топай к себе, раз воротился! — прикрикнул на него вахтенный.
По-прежнему волоча свою сумку, Лепетухин медленно проследовал к дверям. Невдалеке от себя Смолин заметил трепещущее от волнения лицо Женя Гаврилко. Под ее ресницами блестели слезы, а на губах дрожала странная, жалкая и в то же время счастливая улыбка.
