Проводив Ирину до каюты, он поднялся на палубу, на любимую свою корму, чтобы еще раз поглядеть на ночной город, который ему так по душе.
На корме маячила долговязая фигура рулевого Аракеляна. Вальяжно переваливаясь с ноги на ногу, он прохаживался от борта к борту.
— А ты что тут делаешь в такой поздний час? — изумился Смолин. — Свежим воздухом дышишь?
— Меняю свежий воздух на молодой здоровый сон! — бойко отозвался тот.
Он приложил к бровям ладонь козырьком, шутливо выкатил глаза:
— Что я делаю? Я бдю! Поджидаю лазутчиков империализма. А они не идут. Заснули, видать. Утомились от своих происков. Ну а поскольку лазутчиков империализма в наличии нет, — он ткнул рукой в сторону набережной, на которой не было видно ни одного человека, — и симпатичных гренадочек тоже, я хожу и считаю звезды. Если на счет, то их здесь больше, чем у нас на севере, на один миллион двести сорок две штуки.
Они прошлись от борта к борту и обратно, подставляя лицо прохладному дуновению морского ветра.
— Наш Ясневич-то каков! — присвистнул вдруг Аракелян. — Слышали?
— Нет! Что-нибудь случилось?
— Случилось! Смех один! Клава Канюка на пляже на лодочной пристани поскользнулась и в воду. Тут же на дно, поскольку морячки плавать не умеют. Так за ней кто прыгнул? Ясневич! Прямо в своих итальянских шортах и английских гольфах.
— Ну и как?
— Что как? Ясно! Извлек. А Канюка со страху как сиганет в глубь острова, подальше от воды. Еле догнали! Смеху было!
И Аракелян снова с удовольствием посмеялся. Потом вдруг, оборвав смех, озабоченно взглянул на часы.
— Через пятнадцать минут смена, Корюшин придет.
— Кто такой?
— Да третий механик, такой задастый, как матрешка. Дрыхнуть любит. Как бы не проспал. А то придется заново звезды считать.
Возвращаясь к себе в каюту, Смолин заметил, что дверь геофизической лаборатории приоткрыта, из нее в коридор пробивается узкая полоска света. Осторожно заглянул в щелку. У стола, спиной к двери, сидел Чайкин, перед ним поблескивали детали разобранного по частям спаркера, рядом стояла коробка, присланная Марчем. Из-за плеча Чайкина поднималась струйка едкого желтоватого дымка — паял.
«Онега» готовилась к отходу. Она получила воду, в которой так нуждалась, но немного, — на Гренаде трудности и с водой. Доставили на ее борт и долгожданный вал для механизма регулировки шага гребного винта. Отход наметили на пять вечера — перед закатом, чтобы еще засветло выйти в море из узкой горловины бухты. С утра часть экипажа и экспедиции укатила на двух автобусах осматривать остров. Автобусы на «культурные» деньги, которыми распоряжается капитан, наняли в местной туристской компании, и она охотно их предоставила: после поджога главных туристских отелей на острове гостей мало.
Как вчера и позавчера, с утра на судно приходили экскурсии — щебечущие школьники, группа степенных полицейских в белых пробковых шлемах, на грузовике приехала веселая молодежь из недалекого кооператива. Приходили и неорганизованные, завернувшие просто с набережной, пускали и их. Среди неорганизованных встречались порой белые, а кто они — не знали, спрашивать было неудобно. В первый день стоянки возле судна дежурил гренадский солдат с винтовкой за плечами, опущенной дулом к земле, вечером раза два со стороны бухты проходил поблизости от «Онеги» военный катерок, в котором сидели солдаты, — судя по всему, тоже охраняли «Онегу», — с моря. Но на второй день солдата на причале уже не оказалось, не видно было и военного катера.
К двенадцати явился Филипп — в свежей белой рубашке, отчего его лицо выглядело еще темнее, тщательно выбритый, степенный. Вместе с ним пришли три его дочки, все мелкокурчавые, губастые, с быстрыми любопытными черными глазами и негасимым снежным блеском зубов на угольных лицах. Правда, у Элен, самой старшей, кожа была чуть посветлее, а губы потоньше.
— Мой прадед — испанец! — пояснил Филипп. — От него и пробилась светлая кровинка. За это Элен в школе дразнят Креветкой.
Смолин провел гостей в каюту. Здесь Филипп раскрыл свою пластиковую сумку и торжественно извлек из нее две огромные, сверкающие чистым розовым перламутром раковины, в самом деле, удивительно похожие на слоновое ухо. От ракушек терпко отдавало йодом.
