Воды эти таят не только красоту, но и загадки. Говоря о Саргассовом море, обычно вспоминают прежде всего, что оно без берегов и что здесь всемирное прибежище угрей. Эта странная, похожая на змею рыба, обитает в пресных водах. И вот однажды, словно по чьей-то команде, бросает свое озеро или реку и отправляется в сверхдальний путь. Неистребимый инстинкт, доставшийся в наследство от предыдущих поколений, дает ей великую энергию и упорство, точное направление в пути, она проползает по каменистым руслам ручьев, скользит по трясинам болот, бьется в потоках стремительных рек, преодолевает просторы морей и наконец оказывается в Атлантике, где завещанная ей память предков ведет рыбу в сторону другого континента, в точно означенный район, расположенный южнее Бермудского архипелага. Почему именно сюда — пока никому не ведомо. Лишь прозрачным как слеза глубинам Саргассова моря может доверить угриха свою икру, свое потомство, чтобы снова и снова продлить существование древнего угриного рода. А появившиеся здесь новые поколения рыбы-змеи однажды, руководимые памятью предков, ринутся в обратный великий путь от берегов Флориды к плесам Селигера…
На подходе к полигону «Онега» легла в дрейф, чтобы сделать забортную обтяжку новых тросов перед предстоящими работами в Гольфстриме. Воспользовавшись этим, неутомимый Шевчик упросил капитана спустить катер, чтобы запечатлеть «Онегу» со стороны, в морском просторе. Пригласил на катер Крепышина и Клиффа Марча. Относительно последнего у Шевчика, неизменно преисполненного идеями, были свои особые творческие замыслы.
— Вот бы пожаловал сейчас снова американский самолетик! — мечтал он вслух. — Представляете, «Онега» в отдалении, вторым планом, мы с Клиффом в лодке, на горизонте проступает черпая точка, растет, растет, превращается в крестик, потом в самолет, он пролетает над нами, бросает буи, один из буев плюхается рядом с лодкой, мы подплываем к нему, Клифф вытаскивает его из воды, держит в руках — кадр крупным планом, — потом снова крупным планом его негодующее лицо, и он, обращаясь к объективу, говорит… Что говорит? Ну, что-то против войны. За мир. Сюжет-люксус! Крепенький! Рукой пощупать можно.
Но когда катер ушел в море, самолет почему-то так и не явился, к великому сожалению Шевчика, а значит, и не состоялся «крепенький» сюжетик.
И все-таки в море на катере кое-что произошло, не оставшееся незамеченным. Крепышин и Марч надумали искупаться. Очень уж соблазнительно побарахтаться в волне, когда под тобой глубина в четыре километра. Рассчитывали, что никто не заметит: катер находился в миле от «Онеги». Но, оказывается, с мостика в морской бинокль купальщиков разглядел Кулагин. Клифф, как иностранец, выволочки избежал, а Крепышину и особенно Рудневу, который командовал катером, досталось по первое число. Крепышину за то, что купался. Рудневу за то, что разрешил. Купаться в открытом океане запрещено: могут напасть акулы, кроме того, существует так называемая магия глубин, которая, усыпляя осторожность и здравомыслие человека, властно зовет его в вечный и сладкий покой пучины.
Клифф вернулся из рейса странно притихшим. Когда стал рассказывать о своих ощущениях, вся волосатость его лица не смогла скрыть вдохновения, расслабившего стойкую американскую натуру. Оказывается, в тот момент, когда его тело блаженно отдалось ласковой прохладе волны, когда Руднев наконец заглушил отвратительно тарахтящий лодочный мотор, он вдруг услышал в недрах океана, в его сумеречных глубинах музыку. Да, да! То были не какие-то непонятные звуки, которых в море в избытке, была композиция звуков, стройная, ясная, мягко струящаяся, как зелено-голубая вода…
— Ты можешь мне не верить, Кост, но я собственными ушами слышал мелодию, которая шла со дна океана. И помню, какую именно!
Он схватил Смолина за руку:
— Пойдем! Только скорей! Иначе забуду!
Они торопливо прошли в салон, где стояло старенькое пианино, на котором, кажется, давным-давно никто не играл. Марч в нетерпении откинул крышку, провел по клавишам обеими руками, наполнив салон ярким веером звуков, один раз, второй, словно нащупывал проникшую в его мозг мелодию океанского дна. В ответ на порыв человека инструмент благодарно отозвался легким переливом колокольцев, серебряным стуком капели, тонким стеклянным перезвоном, поток звуков все нарастал и постепенно превратился в шум мощно текущей воды. Крепкие, с широкими плоскими ногтями пальцы Клиффа торопились нащупать в наборе клавиш хрупкие струйки мотива, которые, сливаясь в едином русле, и должны были сотворить ту необыкновенную, потустороннюю мелодию, что пришла к человеку из океанских глубин. Вот он как будто что-то нащупал, вот появились очертания мелодии, вот она плавно перешла в другую, третью, и Смолин все больше чувствовал в голосе инструмента нечто знакомое, близкое, счастливое, то, что он знал давно, с детства…
