— Доброе утро, товарищи! Судовое время семь часов утра. Находимся тридцать один градус северной широты, семьдесят западной долготы. Следуем курсом норд-вест со скоростью семь узлов. На море шторм. Волнение шесть баллов, ветер восемь. — Кулагин сделал паузу, чтобы подготовить слушателей к следующей части сообщения. — Внимание экипажа и экспедиции! Шторм идет на усиление. Еще раз предупреждаю: все предметы в служебных помещениях и каютах тщательно закрепить. На палубы выходить в крайнем случае и только по неотложным делам. Неукоснительно сохранять спокойствие, порядок и дисциплину!
Положив микрофон, взглянул на Смолина.
— Вот так! А вы, уважаемый Константин Юрьевич, говорите: наука! Оказывается, еще слабовата она, ваша наука. Даже элементарного шторма предсказать не может. На картах — одно, в море — другое. — Он усмехнулся. — Вся надежда на предстоящую встречу с «товарищами». Может, вместе одолеете?
Он провел рукой по подбородку, словно сдирая ухмылку, как ненужную, не соответствующую настоящему его настроению, брови на переносице собрались в желтый пучочек.
— Не верю я в пользу этой встречи! — сказал жестко, с раздражением. — Зря только горючее тратим. Сами себя обманываем.
Некоторое время на мостике царило молчание. Было лишь слышно, как шумят волны у форштевня судна и посвистывает ветер в снастях радиоантенны.
— Не могу понять, почему мы должны враждовать с американцами? — нарушил молчание Руднев. — Не могу! Нормальные ребята. Вон Клифф! Отличный парень. Совсем свой.
— Свой! — Рот Кулагина перекосился. — Это только так кажется, будто американцы свои в доску. Сами себе внушили: мол, близки по духу, два великих народа, а раз великие — значит, похожи широтой, размахом, великодушием, нетрудно и столковаться. Вздор! Совсем мы разные! И на мир смотрим каждый по-своему. Оттого-то и трудно столковаться. Хотим предотвратить войну, а война-то у нас с ними уже давно идет и словами и действиями. А одно действие вызывает другое — большее. Так постепенно и подберемся к последней черте, к «Он зе бич», как назвали американцы один свой фильм — «На последнем берегу».
Прислонившись к локатору, старпом затих.
— А я не верю, чтоб случилась война… — произнес Смолин. — Это газеты нагнетают психоз. Серьезных причин для всеобщей планетарной войны нет. Она нелепа. В ней не будет победителей. Значит, просто создают пропагандистский шум.
Кулагин обернулся, с сожалением взглянул на Смолина, огорченно вздохнул, словно перед ним был человек, хотя и уважаемый, но наивный и далекий от подлинной жизни, так что всерьез его слова воспринимать не стоит.
— Ох вы, ученые, ученые… — покачал головой. — Светочи наши! Засунули планету, как муху, в лабораторную пробирку и тешите себя убеждением, будто весь мир послушен придуманным вами законам. А есть законы, которые вам еще неведомы, существуют без вас, действуют помимо вас. Законы материи, общества — чего хотите! Что-то главное, решающее в теперешнем движении жизни вы так и не постигли. И сможете ли? Никто из вас не ведает, чем все это кончится, не возьмется предсказать завтрашний день. А раз так — какие же вы мудрецы, если даже в ближайшее завтра заглянуть не можете, не в состоянии понять, объяснить и тем более предсказать поступки главного объекта вашего внимания на планете — человека.
Кулагин прошелся по всей длине рубки, заложив руки за спину.
— Не кажется ли вам, Константин Юрьевич, — продолжал он тоном, в котором по-прежнему звучала снисходительность. — Не кажется ли вам, что в пособничестве прогрессу человечества наука сделала уже все, что было в ее возможностях, и вдруг выдохлась, почувствовала собственную ограниченность, как чувствует свою ограниченность теперь и само человечество? — Он повернулся к Смолину, веснушки на его носу, казалось, иронически зашевелились. — Вот так-то!
Ясно! Старпом все-таки решил нанести ответный удар, не забыл полученной от Смолина нахлобучки. Наверняка специально заманил на мостик, чтобы отыграться при свидетелях.
Ну что ж, спор так спор!
— По-вашему, остается бросить надежду и поднять лапки вверх, признав собственное бессилие?
