Громко расхохотался и прихлопнул ладонью свою выставленную из-под стола мощную, туго обтянутую джинсовой штаниной коленку.
— Как вам не стыдно, Эдуард Алексеевич! Болтаете бог знает что, — вяло защищалась Клава.
Смолин удивился Клаве. Подошла бы да двинула Крепышина по физиономии за болтовню. А она лишь легонько отмахивается. Привыкла. На судне любят чесать языки. На всех не наобижаешься. И подальше не пошлешь — куда дальше-то! Три шага и борт!
Клава скрылась в комнатке, где помещается раздаточная, и вернулась с двумя стаканами чая в подстаканниках. Один поставила перед Крепышиным, другой отнесла Смолину. Это был настоящий, хорошо заваренный чай, терпкий запах приятно щекотал ноздри — добился все-таки своего, болтун! Смолин отпил глоток и почувствовал, как вместе с теплом входит в него бодрость.
— Нравится? — Клава ожидала похвалы.
— Отлично! Вы, Клавочка, мастер заваривать чай!
Судно резко легло на борт, и в раздаточной загремела посуда, что-то хрустнуло, что-то разлетелось на куски — бой имущества продолжался.
— Ого! Градусов на двадцать прилегли. Прилично! — определил Крепышин.
Ухватившись за одну из колонн, подпирающих потолок, Клава застыла как вкопанная. Глаза ее в страхе округлились, рот приоткрылся в немом крике.
— Напугалась, лапушка? — хохотнул Крепышин. — К вечеру завернет покрепче. Так что приходи после ужина. Поштормуем вместе.
Он взглянул на Смолина, в театральном жесте вскинул руки:
— Надеюсь вы, Константин Юрьевич, не принимаете все это всерьез? Обыкновенный морской треп! Особенно полезен для поддержания настроения в штормовую погоду. Даже рекомендуется медиками.
Подмигнув Клаве, тяжело поднялся из-за стола, по-моряцки широко расставляя ноги, чтобы удержаться на вихляющемся в качке полу, направился к выходу.
Смолин остался в кают-компании один. Странно! Неужели всех остальных укачало! Клава поставила перед ним тарелку с селедкой под луком, тарелку с черным свежим, корабельной выпечки хлебом. Скатерть, которая покрывала стол, была мокрой — чтоб при крене посуда не соскальзывала. Уныло-серая от влажности скатерть, унылая селедка энтузиазма не вызывали. В сущности, дикость — утром селедка! Иностранцы изумляются. Говорят, давние традиции отечественного флота, еще с парусных времен. Так, может быть, уже и устарели, как сам парусный флот?
Подташнивало не только от качки, но и от созерцания стола. А вот Клава бодра, только резкого крена пугается, опасается, как бы судно не перевернулось.
— Вас не укачивает?
— Нисколечко.
— Повезло. Говорят, даже настоящие моряки не выдерживают.
Клава кивнула:
— Бывает. Вот у нас опять капитан нездоров. Печень у него. При шторме с больной печенью худо.
— А где же остальные? — Смолин кивнул в сторону пустого зала.
— Придут! Никуда не денутся. Правда, некоторые слегли…
— Кто же?
Она чуть прикусила губу, раздумывая, говорить или нет. Но все же решилась.
— Ну, например, Иван Кузьмич…
— Мосин? — изумился Смолин. — Он же настоящий моряк!
— Настоящий! — охотно подтвердила она. — На танкерах ходил. А танкеры вон какие махины. Как остров. Качка там широкая, солидная. Даже приятно. А здесь карусель. Можно его и простить. Правда?
— Вполне, — согласился Смолин.
Ободренная его поддержкой, Клава, почему-то понизив голос, сообщила:
— Сейчас понесу крепкого чая. Он только крепкий любит. В качку помогает. Говорят, сосуды расширяет.
— Конечно, отнесите. В море люди в трудный час должны друг друга поддерживать.
— Вот! Вот! В море совсем не так, как на берегу. В море у людей счет друг к другу иной. И спрос с каждого должен быть иным. Ведь так? Правда?
Судно снова легло на борт, но теперь уже на левый.
— Курс меняют, — прокомментировала Клава, вцепившись в раздаточную стойку. — Хотят половчее выбраться из заварушки.
— Все-то вы знаете…
— Знаю. — Клава сделала усталый жест рукой. — Насмотрелась в море всякого. Не первый год. А все боюсь. Жутко боюсь штормов.
Она подсела к столу Смолина, понизив голос, доверительно продолжала:
— Погибнуть боюсь, Константин Юрьевич. Родом-то я морячка, дед моряком был, отец, братья моряки. Вот и меня потянуло. Вроде бы дело семейное. А я боюсь. Даже когда штиль. Не люблю море, честное слово! Мне бы на бережку в спокойном доме хозяйничать! Я бы… — Она подняла над столом свои проворные смуглые руки, как бы демонстрируя готовность к домашним заботам, и Смолин подумал, что в самом деле доброй хозяйкой была бы в чьем-то доме эта милая молодая женщина.
