Лязгнули запоры на железной двери. В дверном проеме появился все тот же крупный, навсегда уставший сержант с печальными глазами.
– Дашков и Гуров! На выход. Задремавший было Александр встал и, зажмурившись, шагнул из полутемной камеры в освещенный коридор.
– Тормозни. Обоих поведу.
– Сержант, ты кашу манную с вареньем уважаешь?
– Ну?
– Так вот, она – гурьевская.
– Ну?
– А я не Гуров, я – Гурский, понятно?
– Ты мне поумничай давай. Где второй? Дашков!
– Здесь он, здесь. Пойдем, а?
– Ты мне поговори. У меня в этой камере Богатырев, Савельев и Дашков с Гуровым – всего четверо должно быть. Где еще один?
– Сержант, ты спать хочешь?
– Не по-онял… – вопросительно-угрожающе пропел великан.
– Веди, короче, к командиру, а то побег на тебе будет Дашкевича. Никому, кроме командира, ничего не скажу, понял?
– А ты меня на «понял-понял» не бери! Ишь ты! Да я из вас троих не то что четверых, я шестерых сделаю, веришь? Прям щас!
– Не, начальник, в натуре, нас здесь только трое было, да и то этот вот мелкий чуть не отошел, – раздался заспанный голос из глубины камеры. – Откуда четвертый-то? Может, у вас там в документах чего не так, ты проверь. Мы-то чего?
– А ну давай руки за спину – и вперед из камеры! – Сержант, сопя, запер за Александром дверь и, подтолкнув его в спину, потопал следом. – Понасобирают тут… пенделоков всяких.
– Товарищ капитан, – доложил он, введя задержанного. – Это вот у нас Гуров. Тьфу… Гурский, а этого второго в камере нету. Да и этот ведет себя вызывающе, требует старшего, про того Даш… Дашкевича говорит путано. А какие тут у нас побеги? Никогда у меня такого не было. Может…
– Значит, так… – капитан потер глаза. – Каплан, свободны! А вы, Адашев– Гурский, если уж завели себе такую фамилию, я понимаю, у нас теперь все можно, так хоть ведите себя по-людски. Вам здесь что – цирк? Сержант, между прочим, ранения имеет при задержании. И ножевое, и огнестрельное. Так что не надо, не надо умничать.
– Господин… това… тьфу ты, капитан, вы меня… – Гурский встряхнул головой и, глубоко вздохнув, окликнул уходящего милиционера: – Сержант! Сержант, погодите, пожалуйста. Вы меня извините, Каплан, серьезно, я на самом деле что– то… Просто у меня фамилия такая, понимаете, двойная – Адашев-Гурский. Ну, как Иванов-Крамской или Лебедев-Кумач. Я не хотел вас обидеть, просто я очень устал, ночь не спал. И вы оба не спали, я понимаю. Давайте, короче, как-нибудь все это быстрее… Меня куда, в тюрьму?
– Не надо. Не надо суетиться. Каплан, свободны…
– Да я что, – пробурчал, уходя, сержант, – бывает. Просто ведут себя некоторые, как пенделоки какие-нибудь, как будто мы здесь ради удовольствия…
– Не надо, понимаешь, петлю наперед приговора. В тюрьму, если есть такое желание, всегда пожалуйста. Нет такого желания – все равно не зарекайся. А сейчас – вот ваши личные вещи, распишитесь и давайте не будем умничать. Свободны. Пока…
– Я свободен?
– Потерпевший, собутыльник ваш, претензий к вам не имеет. Аккуратнее выпивать надо, скрупулезнее. А за ложный вызов вообще-то взыскать бы с него надо. Мы бензин тратим, а потом на задержание трамваем добираемся, а потом вы же и говорите: менты… Ладно, гуляйте. Только скрупулезнее.
– Спасибо, капитан. Всего доброго. Впредь мы будем филигранно скрупулезны.
– И не надо умничать. Лучше Волчаре… Волкову спасибо скажите.
Адашев-Гурский рассовал по карманам бумажник, ключи и прочее, вышел в промозглое ноябрьское петербургское утро, которое все еще оставалось, по сути, ночью, и неожиданно для самого себя произнес вслух:
– Воздух свободы пьянил. «Что за дурак это сказал? – подумал он. – И зачем эта чушь живет у меня в мозгах?»
– Здорово! – приветствовал его Петр Волков. – Вшей не нахватал?
Это был крепкий мужик, роста чуть выше среднего, русые волосы коротко подстрижены, а в глубине серых глаз искрилось нечто такое, от чего молоденькие девушки рефлекторно краснели, а женщины искушенные старались перехватить этот его взгляд еще раз.
