Колычев наклонился и откинул платок с лица распластавшегося на траве существа.
Это была Надежда Новинская. В ее широко открытых глазах отражалась луна. Колычев на всякий случай проверил пульс. Новинская была мертва. Судя по всему, смерть ее наступила в результате огнестрельных ран…
На ее мужа было страшно смотреть. Даже в темноте, к которой, впрочем, у всех глаза давно привыкли, было заметно, что Новинский бледен как покойник, а его лицо дергалось от судорог, скалилось, искажалось гримасами…
Новинский присел на траву у тела Надежды. Колычеву показалось, что он мучается раскаянием. Но бывшим следователем владели другие чувства.
— Гадина, — прошептал он, глядя на жену. — Гадина, гадина! Больше ты никого не убьешь. Я освободился от этого кошмара.
Дмитрий вспомнил о слуге, который стоял, опираясь на забор с совершенно помертвевшим лицом.
— Ну вот она, Василий, твоя ведьма! Посмотри, больше некого бояться, — заговорил Колычев со слугой, пытаясь вывести его из оцепенения.
К Васиному горлу подступил комок. Судорожно глотнув, он отбежал к канаве, стесняясь, что его мутит при людях.
— Эк парня-то выворачивает, — заметил Задорожный. — Без привычки на убийства смотреть не просто… Н-да, нужно, однако, и формальности соблюсти, как-никак тут убийство имеет место. А мы с вами, Дмитрий Степанович, надеялись без огласки обойтись. Эх, человек предполагает, а бог располагает. Так, стало быть, сюда городовых с фонарями, врача, фотографа. Не знаю уж, выйдут ли снимки в темноте, нет ли? А до рассвета ждать долго. Потом конвой для препровождения преступника, арестованного нами на месте совершения убийства с поличным, и подводу для вывоза тела. Вы, голубчик, ступайте распорядитесь, околоточного разбудите — пусть всех оповестит и сюда созовет. И возвращайтесь протокол писать. Я по части протоколов, сами знаете, таланта не имею. Мне бы чего попроще. Вот, пока суд да дело, покараулю тут арестованного. Вы, Дмитрий Степанович, проходя по пустырю, хоть цирковых от костра кликните, пусть мне помогут и Васю вашего заодно домой отведут. Совсем парень ослабел от переживаний. Да-с, каков оборотец-то получился? Кто бы знать мог… Уже и дамы душегубством не брезгуют!
В кабинете следователя Новинский сидел, слегка покачиваясь из стороны в сторону и с таким отсутствующим выражением лица, что Колычев испугался, как бы Евгений Леонтьевич не стал имитировать сумасшествие, а то и вправду не тронулся бы снова рассудком. Но Новинский вполне осмысленно ответил на первые вопросы для протокола, а потом предложил:
— Господин Колычев, я сам в прошлом юрист и прекрасно понимаю, что значат формальности. Давайте сделаем так — я вам все коротко расскажу, вы внесете в протокол то, что сочтете необходимым. А я потом напишу в камере подробное собственноручное признание, не спеша, с упоминанием всех деталей. Приобщите его к делу. Итак… Черт возьми, даже не знаю, как и начать мне эту историю, такая гнусность… Все началось много лет назад с убийства моей первой жены, которое удалось свалить на постороннего человека, не имевшего никакого отношения к преступлению.
— Я догадался, что убийцей Матильды Генриховны был не стекольщик Тихон. Признаюсь, еще до того, как я узнал вас и ознакомился с материалами по убийству вашей первой супруги, мне довелось услышать об этом деле в случайной беседе на рыбалке у ночного костра. Я тогда же заподозрил, что Тихон был тут ни при чем.
— Да, Дмитрий Степанович, вам в проницательности не откажешь… Вот с убийства Матильды Генриховны все и началось, и я попал в водоворот этого кошмара. А впрочем, на самом-то деле все началось гораздо раньше, с моей первой несчастливой женитьбы. Брак с Матильдой был не просто ошибкой, он был проклятьем. В этой женщине поразительно сочеталась ледяная холодность в делах любви с огненным темпераментом, проявляемым в скандалах и ссорах.
Моя жена была крайне невоздержанна в словах и поступках и совершенно не желала хоть как-то себя контролировать. Почувствовав раздражение по любому, самому ничтожному поводу, она была способна устроить отвратительный скандал, оскорбляя и унижая всех вокруг. Каждую дикую выходку она объясняла больными нервами. Матильда холила и лелеяла свою неврастению, полагая, что ей выдана кем-то индульгенция на любую низость, что расшатанные нервы дают ей право плевать людям в души…
