Пообещав Тихону несусветно большие деньги за пустяковую работу, я предоставил жене расплачиваться и объясняться. Она, не привыкшая сдерживаться, конечно же, возмутилась его жадностью и принялась громко кричать, всяко обзывая бедного мужика, и потом множество свидетелей на следствии показали, что у Тихона с барыней был крупный скандал, закончившийся взаимными угрозами.
Орудием преступления мы с Надей избрали столярную стамеску, которую специально остро наточили. Подброшенный рядом с домом окровавленный инструмент тоже должен был косвенно навести следствие на Тихона. Но пьяница-стекольщик сам сделал нам большой подарок — он напился и уснул возле забора нашего сада, выходившего на пустырь.
Никаких циркачей тогда там не было, по вечерам на пустыре не встречалось ни души. Мы с Надей, отправившись якобы прокатиться на лодке, вскоре причалили к берегу и прокрались к моему саду. Увидев спящего пьяного Тихона, Надя сняла с него сапоги и кожаный рабочий фартук, заставив меня все это надеть.
Я специально залез сапогами в грязь, чтобы оставить на месте убийства побольше следов. Надя же, наоборот, сначала шла только по гравию, а потом сняла на пожарной лестнице туфельки и была в одних чулках. Через окно мы влезли в спальню.
Жена крепко спала — перед уходом в гости к ее обычному бромистому калию я подмешал очень сильное снотворное средство. Казалось бы, все складывается на редкость удачно, но я не учел одного незначительного обстоятельства — собственного малодушия…
Когда я взглянул в лицо женщины, которой давал когда-то перед алтарем обеты верности и с которой прожил несколько лет, я понял, что не смогу ее убить. Какими красивыми были ее черты в освещении теплого огонька настольной лампы, какой покой выражало ее лицо во сне! Я смотрел, не решаясь ударить. Время шло. Я чувствовал, что решимость меня совершенно покинула. Но тут Надя взяла стамеску из моих рук…
Первым ударом она воткнула отточенное лезвие в горло Матильды. Та еле слышно захрипела. Брызнула кровь… Я мог поклясться, что все кончено, но Надя снова и снова с диким наслаждением втыкала стамеску в тело соперницы. Если бы я не остановил ее, было бы не три раны на теле, а много больше.
И тут началось самое страшное. Надя повернула ко мне лицо — никогда не забуду это дикое выражение радости, счастья, почти экстаза на ее лице, забрызганном мелкими каплями крови, — и сказала:
— Все. Теперь ты мой навсегда. Как приятно было убить эту гадину! Как это возбуждает…
Она бросилась ко мне и стала покрывать мое лицо жадными поцелуями, потом схватила пеньюар моей жены, кинула его на пол, упала на него и потянула меня к себе. Никогда ее ласки не были такими безумными, такими страстными…
Все смешалось — страх, любовь, наслаждение, отвращение… Мы предавались любви возле еще не остывшего, истекающего кровью тела моей жены, и потом Надя призналась, что только там она испытала настоящую, испепеляющую страсть.
Затем мы бегом вернулись к реке и сели в нашу лодку. Пока я греб, Надя кое-как замыла речной водой кровавые пятнышки на своем платье. Надо сказать, свежая кровь отмылась на редкость легко…
Только когда мы вернулись к гостям, я вспомнил, что измятый и испачканный пеньюар моей убитой жены остался на полу в ее спальне. Но при осмотре места преступления его не нашли…
— Ваша горничная Прасковья Губина, обнаружив тело убитой хозяйки, нашла и ее пеньюар с красноречивыми следами любовной сцены и спрятала его, чтобы не опозорить свою госпожу.
— Да, господин Колычев, вы основательно покопались в нашем грязном белье. Впрочем, теперь это все уже неважно.
— Я прошу вас продолжать.
— Меня с Надиных именин вызвали домой — в мое отсутствие неизвестный убийца зарезал мою жену. Ужас и отчаяние к тому моменту полностью овладели мной, нервы были в страшном напряжении, и мне не составило большого труда изобразить потрясение. Я даже хлопнулся в натуральный обморок… Как же горячо все мне тогда сочувствовали!
Осудили за убийство, конечно же, стекольщика. Когда мы кинули рядом с пьяницей его сапоги, Надя еще и сунула ему за пазуху какой-то узелок. Оказалось, она прихватила кое-что из украшений Матильды, даже вынула сережки из ушей убитой женщины. Это было отвратительно, но послужило главной уликой — дурачок Тихон, пустившись в бега, не догадался избавиться от подброшенных ему золотых безделушек…
