— Что это вы, княжна, делаете? И что это такое? — указала цесаревна на раскрытый сундук, в котором было полным-полно дорогих украшений.
— Это... это... — несколько раз повторила княжна, растерявшись, — это светлейшего князя Меншикова убранства.
— Светлейшего? — удивлённо переспросила Елизавета.
— Да-да, — торопливо ответила княжна Наталья. — Их лишь вчера доставили Петру Алексеевичу.
— Вче-ера? — протянула недоверчиво цесаревна.
— Вчера, вчера, — скороговоркой продолжала княжна Наталья. — Он, ну Пётр Алексеевич, хотел тебе всё показать, но я упросила его поторопиться с этим... — Она взяла из подола горсть камней и пересыпала их из руки в руку.
— Поторопиться? Зачем? — ещё ничего не понимая, спросила цесаревна.
— Ну как же, — медленно и значительно произнося каждое слово, ответила княжна, — ведь скоро коронация государя.
— Коронация, — как эхо отозвалась цесаревна, — так что ж из того?
— Как что? Ведь ему нужны камни для новой короны.
— Новой короны? — вновь повторила Елизавета. — А что, старая разве не годна?
— Старая? — Княжна Наталья вопросительно посмотрела на цесаревну.
— Ну да, старая, та, в которой матушка моя короновалась.
— Ах, эта, — вздохнула княжна, опустив глаза и перебирая камни в подоле платья. — Она очень велика государю, — наконец промолвила она.
— Велика?
— Да, очень. Так Андрей Иванович Остерман сказал. Он сказал, что надобно новую корону изготовить, благо каменьев для неё теперь предостаточно.
— Теперь-то да, — едва заметно улыбнулась Елизавета.
— Послушай, тётушка, — обратилась к ней Наталья, — помоги мне: одной не управиться со всем этим.
— Помочь? — раздумчиво произнесла цесаревна. — Да я вроде хотела на санях по Москве прокатиться.
— Прокатиться? Одна? — спросила княжна.
— Нет, не одна. Думала, Пётр Алексеевич составит мне компанию.
— Полагаю, что он с удовольствием бы поехал с тобой, только... — замялась княжна.
— Что только? — насторожилась Елизавета. — Небось с Иваном к собакам своим отправился?
— А вот и нет, а вот и не угадала, — радуясь, ответила княжна.
— Так где же он?
— Он с Алексеем Григорьевичем да с Остерманом секретно толкуют о чём-то, в кабинете запёрлись.
— Секретно? — повторила Елизавета и тут же, весело рассмеявшись, сбросила с плеч шубку и села на пол рядом с княжной. — Пусть себе секретничают, а я тебе помогать стану.
25 февраля 1728 года под немолчный перезвон колоколов, громкие восторженные крики бесчисленных толп народа состоялась в Кремле торжественная коронация государя Петра Алексеевича.
Погода в этот день была неустойчивой. С раннего утра летел мокрый снег, но позже, когда пышная процессия ступила на Ивановскую площадь, подул сильный ветер, небо прояснилось и показалось солнце, в один миг преобразив всё вокруг.
Идя впереди сопровождающих его вельмож, Пётр Алексеевич испытывал необыкновенный восторг от бесконечных людских толп, приветствовавших его громкими криками, от замерших солдат, от грома труб и литавр, сопровождавших процессию до самой церкви. Ему самому хотелось кричать от радости вместе со всеми. Порой ему казалось, что всё происходящее ему лишь чудится во сне, но сне отчётливом, ясном, где он всё видит и слышит. Захлестнувшая его радость была настолько велика, что, высоко подняв голову, не видя дороги, он споткнулся обо что-то и едва не упал, и упал бы наверно, если бы его не поддержал идущий следом его фаворит, его любимец, его обер-камергер — князь Иван Долгорукий.
Охваченный восторгом, он не заметил, как многолюдная площадь, до сей поры такая громогласная, вдруг замерла в минутном молчании, и уже кое-где раздавался тревожный шёпот о плохой примете. Но ничего этого не слышал и не видел молодой государь, переживающий в этот день самый торжественный момент в своей жизни.
Он плохо понимал всё, что творилось вокруг до того мгновения, когда на голову его, чуть царапнув кожу лба, была надета корона — та самая корона, богато украшенная драгоценными каменьями из сокровищ светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.
Государь веселился. Вместе с ним веселился весь его двор. Как по заказу, после дня коронации установилась ясная погода. Днём пригревало солнышко, а к ночи вступал в свои права мороз, крепко сковывая всё, что за день прогрело солнце. На Москве-реке образовался такой крепкий наст, что по нему можно было ходить и ездить на санях до самого полдня без боязни увязнуть в снегу. С раннего утра шумная ватага молодых придворных государя выезжала на тройках, запряжённых в расписные санки, для катания на самой реке или же отправлялась в ближайшее Подмосковье, где и проводила время до вечера. Пётр Алексеевич гулял в окружении своих постоянных спутников — обер-камергера Ивана Долгорукого, сестры Натальи Алексеевны, красавицы цесаревны Елизаветы. Лицо цесаревны, раскрасневшееся от мороза, с огромными голубыми глазами, всегда улыбчивое и приветливое, заслоняло государю всё остальное. Он не видел вокруг ничего: ни сверкающего на солнце снега, ни безлюдных утренних московских улиц, по которым они мчались прочь из города, ни опушённого инеем леса. Даже звериные следы, которые вдоль и поперёк перечерчивали заснеженные поля, не привлекали к себе его внимания. Лицо прекрасной цесаревны вытесняло собой всё проносящееся мимо их стремительно летящих саней.
