— «Опасностей и тревог», — повторил Меншиков, прерывая чтение Остермана.
Тот вопросительно посмотрел на него. Лицо Меншикова было очень серьёзно.
— Как ты говоришь, Андрей Иванович, звали того учёного?
— Макьявелли, — повторил Остерман медленно и раздельно.
— Макьявелли, Макьявелли, — несколько раз сказал Меншиков и вдруг, улыбнувшись, хлопнул Остермана по плечу:
— А не дурак был этот самый Макьявелли. Как ты, Андрей Иванович, полагаешь?
— Полагаю, не дурак, — вновь тонко улыбнулся Остерман.
Они ещё продолжали обсуждать план обучения великого князя наукам, куда входило множество занятий, таких, как танцы, верховая езда, стрельба и другие физические упражнения, когда дверь отворилась и в комнату вошёл великий князь с тощей собачонкой на руках.
К великому сожалению Остермана, его прекрасной программе, которую он позаимствовал у величайшего ума прошлого итальянца Макиавелли, не суждено было осуществиться.
Великий князь поначалу охотно выслушивал поучения Андрея Ивановича и потому, что сам учитель был ему по душе, и потому, что рассказывал он занятно, хотя и не всегда понятно. Пётр Алексеевич быстро утомлялся, ему надоедали арифметические правила, казалось нудным и ненужным учить чужой язык. Так, однажды на уроке французского языка, где присутствовал и Остерман, великий князь, отвернувшись от учителя, спросил у Андрея Ивановича:
— А что, французский принц тоже русский язык учит?
Вопрос великого князя настолько обескуражил Остермана, что он несколько мгновений молчал, с каким-то удивлением глядя на ученика, а потом, улыбнувшись, ответил полушутя-полусерьёзно:
— Полагаю, что не сыскался ещё для него толковый учитель, чтобы русский язык ему растолковать.
— Ага! — обрадованно вскричал великий князь. — Значит, он мой язык не учит и не знает? Ну и я его язык учить не стану!
Растерявшийся француз-учитель вопросительно смотрел то на Остермана, то на великого князя, не зная, продолжать ему урок или закончить.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Остерман, — сейчас великий князь отдохнёт немного, порезвится, а позже мы с ним разберёмся в этом вопросе.
Обрадованный Пётр Алексеевич вскочил с места, подбежал к Андрею Ивановичу, обнял его за шею и крепко поцеловал.
Растроганный до слёз Остерман приласкал неусидчивого ученика и, гладя его по длинным, мягким, как у девочки, волосам, ласково сказал:
— Пусть французский принц не будет знать русский язык, но мой дорогой великий князь одолеет все трудности учёбы.
— Да-да, — торопливо прервал его Пётр Алексеевич, — но только потом, потом, а сейчас можно мне туда? — Он указал рукой на окно, за которым во дворе с толпой придворных стоял князь Иван, что-то рассказывая и смеясь.
Дружба великого князя с Иваном Долгоруким крепла день ото дня. Петра Алексеевича не занимали больше ни подаренные государыней игрушки, ни долгие прогулки с батюшкой, как он называл Меншикова, ни поездки с ним на верфь, где великий князь без всякого интереса наблюдал за работой плотников, канатчиков и прочего люда, стремясь как можно скорее закончить эту поучительную, но скучную прогулку.
Его не увлекали рассказы Александра Даниловича о том, как он вместе с дедом великого князя работал в Голландии на верфях.
— И вот этими руками, — говорил Меншиков, протягивая вперёд руки, — я построил не один корабль.
Пётр Алексеевич с недоверием смотрел на широкие ладони «батюшки», на его короткие пальцы, унизанные кольцами с дорогими камнями, блестевшими в лучах солнца, и ничего не говорил.
Ему хотелось скорее вырваться, оставить эти верфи, полные грохота, шума, непонятной суеты, чтобы как можно быстрее оказаться дома, где он всегда находил на месте своего гоф-юнкера, с которым ему было так весело и интересно.
К моменту нашего повествования князю Ивану Алексеевичу Долгорукому исполнилось уже восемнадцать лет. Это был необыкновенно красивый молодой человек, самоуверенный и вместе с тем учтивый. От постоянных физических занятий то с лошадьми, то с собаками на охоте был он подвижен и ловок. Всегда с улыбкой на полных ярких губах, князь Иван казался довольным и собой, и своим положением, и другими. Он был убеждён в том, что живёт и делает всё правильно. Он был не в состоянии обдумывать ни свои слова, ни свои поступки, ни то, что может получиться из того или другого его шага. Он был уверен, что Бог сотворил его именно для той жизни, которую он вёл. Он не был игроком: играя, никогда не желал страстно, как другие, выигрыша; проигрывая, никогда не жалел и не огорчался.
