Помнила, что ещё долго после ужина все сидели за столом, вокруг которого ярко горели смоляные факелы; было светло и чуть-чуть жутко. Откуда-то из леса донёсся надрывный крик, словно где-то там плакал ребёнок. Она в испуге приникла к государю, а тот, обняв её, тихо сказал:
— Не бойся, Катенька, это сова.
— Сова? — повторила она и засмеялась, не пытаясь высвободиться из его объятий.
Дальше — провал. Не помнила ничего. Как она попала в палатку государя? Сама ли пришла? Он ли её привёл? Иногда ей казалось, что, проснувшись среди ночи, она вдруг решила, что её красавец жених здесь, совсем рядом, стоит лишь подняться, пройти в соседнюю палатку — там она и найдёт его.
Было ли то во сне или в опьянении, она не могла бы сказать, но, встав со своей постели, она вышла в тёплую темноту летней ночи как лунатик, зная, куда ей надо идти. Откинув полог соседней палатки, шагнула туда.
На широкой походной постели кто-то лежал. Княжна легла рядом. Тот, кто лежал там, проснулся (или не спал?), повернулся к ней, обнял. В каком-то тумане княжна Катерина обняла того, кто повернулся к ней, зашептала слова любви. Слова, которые ещё никому никогда не говорила. Он обнимал её крепко, умело, совсем как взрослый опытный мужчина. Рассвет не принёс ей разочарования. Он целовал её горячо, без конца шепча слова любви.
Княжна Катерина покинула палатку государя не таясь, и все дни, что она провела в этом охотничьем лагере, каждый вечер она оставалась с государем до рассвета.
Начавшиеся долгие дожди положили конец этой летней охоте, и, свернув походный лагерь, государь вместе со всей свитой, псарями, конюхами, поварами уехал в Горенки пережидать ненастье.
Вместе с государем в его карете возвращалась в свой дом в Горенках княжна Катерина.
Всё как-то неуловимо изменилось. Пётр Алексеевич даже не мог бы сказать, что именно, но в его настроениях, желаниях появились совершенно иные чувства и мысли. Может быть, причиной этому были затяжные ненастные дни, когда, как осенью, с тёмного низкого неба сыпал мелкий холодный дождь; может быть, неожиданное свидание с Андреем Ивановичем Остерманом, приехавшим в Горенки для особого с ним разговора; может быть, совсем другое поведение княжны Катерины, которая сделалась вдруг капризной, а порой даже резкой. Так или иначе, но он впервые в своей недолгой жизни почувствовал усталость, и не просто физическую усталость, которая охватывала его после долгой охоты, а какую-то другую, внутреннюю, когда ничего не хотелось: ни двигаться, ни видеть кого-либо, ни слышать о чём-либо.
В один из таких дней он пошёл бродить один по окрестностям имения Горенки, где частенько теперь останавливался между охотами.
День выдался светлым и тёплым. Он долго бродил по знакомым местам. Устав, прилёг на пригорке, вытянулся во весь рост на разогретой, пахнувшей клевером траве, закинул руки за голову и стал смотреть в высокое бледно-голубое небо, по которому ветер гнал разрозненные облачка, напоминавшие ему своим видом то собак, то каких-то невиданных животных, то причудливые башни крепостей. Он смотрел в небо так долго, что ему начало мерещиться, что это он, лёгкий и невесомый, свободно парит в воздухе вместе с облаками. Ему стало так легко и радостно, как никогда ещё не бывало в жизни.
Чей-то тихий голос прервал его не то сон, не то мечтания, и худенькая девичья фигурка, склонившись над ним, закрыла от него и голубое небо, и бегущие по нему облака.
От неожиданности он сел так резко, что закружилась голова, а перед глазами поплыли разноцветные круги. Скоро придя в себя, он с недоумением обнаружил незнакомку, так неожиданно нарушившую его покой.
— Ты кто? — спросил он наконец, удивляясь схожести девушки с его покойной сестрой. Путая мечты и явь, он уточнил:
— Ты Наталья?
— Нет, — покачала она головой, — Надежда.
— Надежда, Надежда, — несколько раз повторил он, — ты чья?
— Князей Долгоруких. — Помолчав, она добавила: — В услужении у них.
— Ты меня знаешь?
— Да, — коротко ответила она. — Ты — государь наш. Я, как увидала тебя здесь, подумала, что ты помер.
