— Представляю, — слабо улыбнулась княжна.
— Вот то-то! Мы, Долгорукие, имеем более прав, чем эта незаконнорождённая цесаревна, — не без злорадства проговорил князь Иван.
— Как это? — оживляясь, проявила интерес к разговору Катерина.
— Да так. Родилась-то она тогда, когда батюшка её, государь Пётр Алексеевич, был ещё не венчан с её матушкой.
— Верно? — всё более и более оживляясь, спросила княжна.
Казалось, что высказанная братом мысль о том, что, став государыней, она сполна рассчитается с цесаревной Елизаветой за её высокомерие, воскресила Катерину.
После ухода брата она ещё долго сидела, обхватив колени руками и склонив к ним голову.
Его слова, его убеждённость, его спокойствие поколебали её непримиримость, посеяли в душе смятение, она растерялась. Что ей делать? Упорствовать ли в своей любви к жениху, в своём желании поступить по-своему, другими словами, по своей любви, или, вняв доводам брата, подчиниться строгому приказу отца? Но тут её размышления прервались. Подчиниться чему? Ведь от государя ещё не было и намёка на какое-то особое к ней расположение. Из слов отца княжна поняла одно: это особое к ней расположение она, княжна Катерина Долгорукая, обязана создать сама. При мысли, что она, уже взрослая девушка, должна добиться любви царя-ребёнка, ей стало смешно, она даже улыбнулась сама себе, представляя, как она станет этого добиваться, но воспоминание о любимом человеке, которого ей предстояло оставить, вновь нагнало на неё грусть. Так, перемежая грустные мысли с какими-то неясными надеждами, она уснула. Сон её был короток и тревожен. Ей мерещилось, что она бежит туда, где ждёт её любимый, то кто-то неведомый останавливает её и, наклонив её голову, с силой пытается надеть на неё тесный металлический обруч. В страхе она просыпалась, ощупывала руками горячую голову и вновь забывалась в тревожном сне, полном неясных призраков, смутных желаний, сквозь которые всё отчётливее и отчётливее проступало только одно слово — КОРОНА.
Выйдя утром к столу, княжна Катерина была спокойна, тщательно причёсана и одета, как всегда.
И лишь необычайная бледность её лица выдавала в ней пережитое волнение. Ласково и покорно поздоровавшись с матерью и отцом, она села за стол подле князя Ивана, который, встав со своего места, ждал, пока сестра усядется рядом. Обеспокоенность князя Ивана мигом прошла, как только он увидел улыбку на бледном лице сестры.
За завтраком говорил лишь князь Алексей Григорьевич. Прасковья Юрьевна вступала в разговор только тогда, когда он обращался к ней с вопросами, большей частью касавшимися хозяйственных распоряжений.
— Батюшка, — неожиданно прозвучал чуть охрипший голос княжны Катерины, — дозвольте мне вместе с братцем уехать.
— Это куда ж князь Иван изволит отбыть? — настороженно спросил старый князь.
— Нужда мне ехать до государя. Надо бы в царском лагере охотников побывать.
— Это какая ж такая нужда вдруг приспела?— спросил Алексей Григорьевич, подозрительно оглядывая сына.
— Да испанский посол де Лириа одолел совсем. Требуется ему государь, и всё тут. Хочет знать, когда его величество пожалует в Москву, не то грозится совсем уехать.
— А, этот, — успокоенно ответил Алексей Григорьевич. — Ну ничего, ничего, никуда не денется.
— Ну так можно мне с братцем в царский лагерь ехать? — вновь попросила княжна Катерина, пристально глядя на отца.
— Отчего ж нельзя? Можно, можно, поезжай, княжна, прогуляйся малость, а то всё дома да дома, — ответил старый князь. — Вон и лицо совсем побледнело, — добавил он, почти ласково взглядывая на дочь.
Брат и сестра вышли.
— Правильная у нас девка Катерина, — сказал жене князь Алексей.
— Жаль её, сердешную, — отозвалась Прасковья Юрьевна на слова мужа. — Вон бледненькая какая, небось проплакала всю ночь над своей судьбой.
— Нашла об чём плакать! Да любая другая девка на её-то месте рада-радёшенька была. Да и наша Катька своего не упустит, не тот характер, чтоб от такого отказываться. Это Ваньке у нас ничего, кроме баб, не надобно. А она нет! Она вся в меня!
Прасковья Юрьевна молчала.
