— Меня нет, отвалите!
И оставляю трубку на бюваре, разъединив связь.
— А ну как это Краснющий с верху? — замечает Люретт с кисло-сладкой улыбкой.
— В гробу я его видал, сынок!
Он поднимает брови. Его охватывает некоторая растерянность.
И Антонио продолжает свой форсированный марш.
— В моей жизни переломный момент, Жано; тебе, естественно, начхать, но я все же скажу. Смешно, неожиданно, что я выбрал в наперсники тебя, с твоими вшивыми манерами, нет? Слушай, будь добр, вынь эту мерзость изо рта, у меня нет желания исповедоваться корове.
Он отыскивает жвачку где-то в деснах и избавляется от нее, приклеив снизу к закраине моего стола. Уф!
— Спасибо, — говорю, — я уже не мог терпеть, у меня на это дело аллергия.
После чего, словно по волшебству, все становится легче легкого. Слова выгружаются из мозга, как морпехи с плоскодонки.
Я принимаюсь объяснять, что при существовании, которое веду, мне не хватает воздуха. Низы тычутся в неуверенности. Племенные вожди сваливают тройным и даже четверным галопом! Всем на всех плевать. Я сравниваю нас с потерпевшими кораблекрушение, уцепившимися за обломок мачты, который разрушают хищные волны. По привычке еще ишачим, но уже нет никого, кто постоянно бдит. Я рассказываю ему об Ахилле, о категоричной и безупречной манере, с которой тот управлял своим миром. О его непреклонности, его дорогих высокопарностях, Наполеон и только, Франция юбер аллес! С ним ты всегда чувствовал поддержку; даже объявляя, что спускает тебя с цепи, он оставался в деле. Палач, преисполненный неумолимости и вместе с тем фантазии. В настоящий же момент в Большой Вольере все бестолковится через пень колоду. Так что с меня довольно, смекаешь, Жано? Единственно возможный выход — создать государство в государстве. Сформировать отдельную команду, у которой свои законы, свои собственные методы, и которая бумагой для рапортов будет подтираться в туалете. Одно из двух: те, что газуют наверху, смиряются, либо же вопят о превышении полномочий, объявляют меня опасным фрондером и изгоняют. При таком ходе я прошу аудиенции у президента Республики, краду четверть часа от его священной миссии, чтобы рассказать о своей. Я хочу быть Жеанной д’Арк в этом дизентерийном бараке, улавливаешь, Люретт?
Он слушает меня, притихший, челюсти неподвижны с того момента, как избавился от своего куска смолы. Похоже, я его заинтересовал.
— Ты пускаешься вплавь, — говорю я ему, — и тем самым уже склоняешься к признанию моря, в которое окунулся. Я пойму, что ты беспокоишься о будущем, если откажешься. Но знаешь, малыш, это штамп, думать, что наши тени следуют за нами. Когда солнце за спиной, они идут впереди.
Затем я еще немного пляшу на канате злости и поруганных идеалов. Пары со свистом вырываются из предохранительного клапана моей скороварки.
— Ты согласен войти в состав вольного корпуса, если мне удастся устроить его по своему усмотрению?
— Будет кто-то еще?
— Не очень большая толпа, всего лишь кучка тщательно отобранных парней, каждый со своей специальностью. Ты первый, кому я излагаю замысел.
Чумазый вытягивает втихаря из набрюшного кармана новую пластинку чуин-гама и ловким движением раздевает ее. Складывает вдвое и щелчком отправляет себе в пасть. Можно подумать, он вдохнул кислорода, артист! Весь его организм приходит в движение, как шатуны паровоза.
— Считайте, я в деле, комиссар, — говорит шпанообразный. — И чем мне предстоит заниматься в вашей отборной команде?
— Бардаком, — отвечаю я. — Бардаком, Жано, ибо не стоит мешать призванию.
