Однажды князь проснулся позднее обыкновенного и позвонил.
Вошёл старик Федотыч, любимый камердинер князя, с бритым, добродушным лицом, вечно улыбающимся. Федотыч лет пятьдесят служил верой и правдой князю Гарину и всей своей простой душой был ему предан. Князь ценил службу старика, во всём доверял и не раз предлагал ему вольную.
— И! Ваше сиятельство, зачем мне она — вольная-то? Куда я с ней пойду? Да и зачем? Разве мне плохо жить с вами? Вашим крепостным я родился, крепостным и умру. Дозвольте ручку вашу княжескую облобызать, сердечно вас поблагодарить, а вольной мне не давайте. Не надо! — говорил старик Федотыч, отклоняя от себя увольнение из крепостной зависимости.
— Заспались, ваше сиятельство, — нежно посматривая своими добрыми глазами на князя, сказал старик. — Чаю или кофею прикажете?
— Подай кофе — в горле пересохло. Скверно спал. Голова болит.
— С чего же это, ваше сиятельство, вы плохо почивать изволили?
— Думы, братец, разные не давали спать.
— Что же думать вам, ваше сиятельство? Про что?
— Про сына думал, про Сергея.
— Да, вот что! Знамо, как не думать про сына кровного, — отцовское сердце. Теперь наш княжич с врагом отечества сражается, кровь свою на поле ратном проливает.
— Сон про него мне приснился нехороший, боюсь — не перед добром этот сон.
— И, князенька, куда ночь, туда и сон. Страшен сон, да милостив Бог!
— Уехал он из Каменок озлобленный. Жалею я, жалею, что не остановил его.
— Напрасно, ваше сиятельство, вы пошли против женитьбы княжича. Что бедна невеста, рода незнатного? Так что же? Будучи женою князя Сергея Владимировича, она стала бы и богатой, и знатной. Наделили бы счастием и сына кровного, и её, сиротливую.
— Эх, Федотыч, ведь в роду у нас нет, чтобы Гарины женились на немках.
— Какая же она немка, ваше сиятельство! Православная она, мать у неё русская, православная.
— Я бы, пожалуй, согласился, но княгиня… Она решительно отказала.
— Конечно, моё дело холопское. Я должен помнить и чувствовать, что ваше сиятельство удостоиваете меня, раба, своим разговором.
В кабинете князя водворилась тишина; князь молча пил кофе, а Федотыч почтительно посматривал на своего господина.
— Вот уже три месяца — и ни одного письма не прислал Сергей, — опять заговорил Владимир Иванович.
— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что князь Сергей Владимирович, по приезде в Москву из Каменок, хворали.
— Что? Хворал? Ты почём знаешь?..
— А где молодой князь остановиться изволил, на Арбате, в доме Глебова, так дворецкий господина Глебова мне сказывал.
— Долго Сергей хворал?
— Да чуть не с месяц, ваше сиятельство.
— И ни одной строчки отцу!..
— Человек молодой, характерный.
— Да, да, весь в меня — огневой. Пойду сообщить об том княгине. От расстройства Сергей хворал! Бедный, как мне его жаль!
Князь Владимир Иванович поспешил на половину княгини. Лидия Михайловна спокойно выслушала рассказ мужа о Сергее, о том, что он долго болел в Москве.
— Что же ты хочешь этим сказать? — спросила она у князя.
— Как что? Пойми, ведь он захворал от неприятности. Его расстроил наш отказ.
— Я поняла и, поверь, не меньше твоего сожалею о сыне. Но повторяю, я никогда, никогда не соглашусь на его неравный брак.
— Наше упрямство сделало Сергея больным.
— Ну, этому я мало верю, мой друг, — холодно проговорила княгиня, вынимая из ридикюля работу. — Сергей не сентиментальная барышня, нервы его крепки. Если он и хворал, то, поверь, от простуды, а ты приписываешь это нашему несогласию на его свадьбу.
— Да, да, он так был расстроен, немудрено и захворать, — возразил князь Владимир Иванович.
— Я вижу, князь, ты, кажется, не прочь женить Сергея на какой-то немке, — хмуря брови, сказала Лидия Михайловна.
— Я… я не говорю этого.
— А я вот что скажу тебе, князь: пока я жива, этой свадьбе не бывать.
— Вот как!
— Я никогда немку не назову своею дочерью — это моё последнее слово!
— Но ты забываешь: Сергей совершеннолетний, он обойдётся и без нашего согласия.
— Может быть, но тогда я отрекусь от него, я забуду, что он мне сын. Поверь, князь, у меня достанет твёрдости вырвать из моего материнского сердца любовь к нему, — сухо проговорила княгиня.
