— Тебя не лупить, а целовать надо, — крикнул кто-то из толпы, — мне бы на ноченьку такую милашку, я бы разом оклемался, может быть, Героя получил бы.
— Ты покажи свою храбрость на передовой! — отпарировала повариха. — Пошли вон отсюда!
— Ты мне зубы не заговаривай! — объявил решительно ефрейтор, проталкиваясь к котлам. — Сказано тебе, не дадим нести фрицам жрать. Я им сам сварю баланду точно такую, какой они наших пленных кормят! — В голосе его звучала ненависть.
— Правильно! Чего с ними лялякать, — свирепо подхлестывал чубатый дядька с окровавленной повязкой на лице. — Я им заместо молочка горло перережу!
…Получив приказ о повышенных нормах питания для раненых пленных, Нил Федорович высказал свое негодование Самойлову. Тот сразу понял, куда клонил Верба — ловко обойти приказ и уж во всяком случае не выдавать немцам молока.
— Не шуми! — сказал Самойлов. — Ты плохой политик. Пойми раз и навсегда: сейчас сорок третий, а не сорок первый год! Тебя никто не заставляет ластиться к пленным. Вспомни, сколько в нашем госпитале в сорок первом — сорок втором годах перебывало раненых немцев? Единицы. А сейчас сколько лежит цуциков? И не забывай, что после войны они вернутся домой.
— Домой? Это с какой такой стати? — вмешался Михайловский. — По-моему, самое справедливое для них — искупить свою вину трудом, лет по двадцать — двадцать пять, чтобы знали кузькину мать. Только так им можно вправить мозги.
— С давних пор существуют два хороших и надежных средства для успокоения горячих голов, — с мягким упреком сказал Самойлов, — хлеб и зрелища. Поскольку война еще идет, в нашем распоряжении и в наших интересах поднять у них настроение хлебом…
— Вот-вот! Сливочным маслицем, икоркой, севрюжкой, апельсинами, коньячком! — кипятился Анатолий Яковлевич.
— И все-таки есть обстоятельства, которые сильнее, чем личные обиды и горе.
— Железная логика! Непробиваемый ты человек. Может быть, им еще подавать харч на сервизе? Я видел, на складе валяется мейсенский, трофейный. Не война, а оперетта. Что ни раненый, то почти готовый антифашист, тельмановец! — С этими словами Михайловский раскрыл планшет и сунул ему под нос газету с очередным актом комиссии по расследованию зверств фашистов. — Вот, полюбуйся!..
— Не считай меня глупцом, — продолжал Самойлов. — Я далек от мысли, что, наевшись, все немцы подряд станут праведниками, но если даже десятая их часть начнет шевелить мозгами, это уже хорошо.
— Просто удивительно, — проворчал Верба, — как ты, Анатолий, умеешь некоторые вещи ставить с головы на ноги. Пока вы спорили, я убедился в правоте Леонида, а у тебя хоть кол на голове теши…
— Это называется: «Шел в комнату, попал в другую», — смеясь сказал Самойлов. — Хоть тебя убедил, и на том спасибо.
…И вот теперь Верба убедился, что у Михайловского нашлось немало единомышленников. Ситуация накалилась; надо было действовать решительно. Быстро вскочив на подоконник, он громко сказал:
— О, вижу, тут собралась теплая компания. Ну, хватит, мальчики, — он засмеялся, — поболтали, пококетничали с поварами, а теперь быстро топайте по своим местам.
— А как насчет немцев? Может, им еще для сугрева водочки подкинуть? — вне себя от злости спросил ефрейтор.
Нил Федорович сразу понял, что он зачинщик скандала.
— По совести говорю вам! — ответил Верба. — Рад бы душой, но нет у меня прав отменить приказ…
— Подумаешь…
— Ты что? Свихнулся? Оставить разговорчики! — гаркнул Нил Федорович. — Хватит трепать языком! Коммунисты пять шагов вперед! Это приказ товарища Сталина. И я никому не позволю…
И, выхватив пистолет, он выстрелил в потолок. Потасовка тут же прекратилась. Люди стали медленно расходиться. Спрыгнув с подоконника, Верба угрюмо побрел прочь.
— Я к тебе с вопросом, — сказал он, войдя к Михайловскому. — Что ты думаешь делать с немцем?
— Ничего. — Анатолий Яковлевич заходил по комнате. — Не забывай, что я могу вместе с этим фрицем взлететь на воздух. С какой стати? Я еще хочу жить. Делать добро!
— Удобная точка зрения.
— Я не гожусь для роли добренького самаритянина.
— Но ведь ты считаешь себя гуманистом, — настаивал Самойлов. — Удивительно, что в своей человечности ты делаешь единственное исключение для немцев. Нельзя взвалить ответственность за личную трагедию на всех без исключения раненых пленных.
