Ксюша толкнула дверь. В комнате стояла бурая муть табачного дыма. На полу отплясывали отсветы огня топившейся печи. Гришка сидел подле нее. На топчане в углу, укрытый поверх одеяла ватником, лежал Ефим.
— Живой! — вскрикнула Ксюша и кинулась к нему.
И Валька повалился Ефиму на ноги и, обняв их через одеяло, заплакал.
Счастливыми слезами плакала Ксюша и все допытывалась: что с ним было? Где нашли? Кто да как? Ефим молчал, отвернув лицо к стене. За него отвечал Гришка, от неловкости бренчавший кочергой: нашел его железнодорожный обходчик в трех километрах от станции… Сам, говорит, заблудился. Ну, замерз. Привезли его на санях добрые люди. Ну, лежит, напоить его надо, чем зря реветь…
И Ксюша, измученная до невозможности, в мгновение поднялась, ожила — и за дело! Вещи как будто сами бросались ей в руки. Ветер ходил по комнате от нее.
Гришка был послан за водкой. На печке закипала в чугунке картошка. Ефим лежал переодетый в сухое и теплое. Сама она умчалась куда-то за козьим салом, чтобы натереть ему ноги.
Наконец они с Ефимом остались вдвоем; у Вальки кружилась голова от тепла, от голода, от табачного дыма. Он дышал, и было приятно дышать, потому что теперь можно спокойно дышать — из-за тебя никто не умер!..
Валька сунул руку под одеяло, отыскал Ефимову руку. Ефим ответил на пожатие и медленно повернул к Вальке лицо. Оно было сейчас совсем другое — маленькое, бедное какое-то и некрасивое…
Он лежал, полуприкрыв веки; губы шевелились. Валька наклонился и расслышал: «Не смог, даже этого не смог…»
Ефим выпростал из-под одеяла руку, обнял Вальку за шею, притянул к себе и пробормотал, задыхаясь:
— Не смог я себя порешить.
— Что порешить? — шепотом спросил Валька и тоже обнял Ефима за шею.
Кожа на голове у Вальки съежилась и стала колючей, хотя понимал он пока очень смутно.
— Ну, чего дрожишь? — раздраженно проговорил Ефим, услышав в сенях Ксюшины шаги. — Тут я… цел. Ты только молчи — слышишь? Не ихнее дело. Пусть думают, что заблудился…
Валька затих, испытывая теперь только тяжесть от руки Ефима, но высвободиться из-под нее было почему-то неловко. Он терпел некоторое время и все-таки высвободился.
Вошла Ксюша и стала шуметь. Как будто даже нарочно, как будто приятно ей с треском кидать на пол дрова, передвигать ведра так, чтобы от них шел гром.
Скоро пришел Гришка и тоже так стукнул бутылкой, когда ставил ее на стол, что со дна к горлышку полетели пузырьки. Потом он стал снимать с себя ватник. Делал это очень медленно и торжественно. Можно подумать, сейчас будут Новый год встречать.
Потом Гришка пошел к плите, поднял крышку с чугунка, исчез в картофельном пару, отшатнулся и с влажной довольной мордой сел к столу, на котором, кроме водки, ничего еще не было: вот, мол, я, а вот она, голубушка! Гришка бесстыдно поглядывал на бутылку, потирал руки, потом переводил благодушный взгляд на Ксюшу.
Ксюша собирала на стол. Она все подлетала к брату и, отведя в стороны руки, испачканные картошкой, наклонялась к нему, как птица. Ефим каждый раз говорил ей «спасибо». А раньше он никогда не говорил «спасибо» и не улыбался так — частой, короткой, незнакомой Вальке улыбкой, как будто сейчас заладит: «Спасибо, люди добрые, помогите кто чем, люди добрые, простите меня, люди добрые.»
Валька сидел на краешке постели торчком, и было ему неудобно сидеть, и было неприятно и странно оттого, что они все улыбаются.
— Я пойду, — сказал он и поднялся. — Спокойной ночи.
— А ты сначала поешь с нами, — ласково попросила Ксюша.
— Я не хочу есть.
— Ну, тогда иди спи. Спасибо тебе большое.
Сутулясь от холода и усталости, он медленно шел домой. Люди спали уже. Только у Кирюшкиных светились окна. На черной земле вяло отсвечивали промерзшие лужи. Ели стояли прямые и неподвижные.
Он шел и все время испытывал тяжесть на плечах и шее, как будто их продолжает давить Ефимова безвольно лежащая рука. Мыслей никаких не было. Они задеревенели от усталости и ужаса, сидящего в этом новом для Вальки слове «порешить».
У себя во дворе он остановился. Не хотелось никого видеть. Стоять тоже не мог. Он сел на верхнюю ступеньку крыльца, натянул пальто на колени, руки запрятал в рукава, и от этого очень холодно стало спине. Как будто за шиворот сыпали песок и он по крупинкам скатывался вниз.
