Так и катался по поселкам за псами, а на душе камень лежал: жалко собак, от природы жалостливый я… Привезу в институт, кормлю, пою, холю… Привыкал, словом, к ним, словно к детям. Я-то сам детдомовский, родители и старшие братья в блокаду ленинградскую перемерли. Меня одного и вывезли в Сибирь-матушку.
В дни опытов уезжал я от института подальше, брал за свой счет; чуяли они, сукины дети, заливались блажно. Не мог я их голоса переносить. Решил, поступлю в студенты, так оставлю должность эту постылую — не по мне. Пусть нужно, пусть благородно — не по мне, склад у меня другой. Другой-то раз приду с работы, возьму гармошку, когда на свет божий смотреть тошно, да и успокоюсь играючи.
Незадолго перед экзаменами случай такой вышел, что все решили — в медицине далеко мне идти.
Слух как-то разлетелся по институту, будто в одной деревеньке есть пес-гигант, который любой эксперимент, хоть ему пять голов прирасти чужих, а хоть и все ноги новые пересади, — все выдержит.
Заведующий мой, профессор, как прослышал про то, сам не свой стал, заскучал, осунулся — нужна ему стала эта собака позарез. У него тоже план свой был, а его подопытные больше всё дохли не вовремя, сроков плановых не выдерживали. Смех и грех. А он сильно настырный доктор, заводной… Неделю места себе не находил, потом и вовсе исчез. Приехал через три дня, машину ведет не сам — обе руки в повязках, вместо физиономий глаза одни скучные настырно из-под бинтов искрят.
— Да! Да-а-а! — говорит. — Это, Паша Андреич, феномен. — И слезы у него из глаз выступили.
А я думаю, не дело мужику так убиваться. Я с небом моим, с мечтой детства, расстался, не прослезился. Нашло на человека, так не нашло, а прямо наехало. Однако жалко стало мужика, может, этот пес больше, чем моя мечта детства… Но я молчу. Сам чую — теперь-то он от меня не отвяжется. Хорошо я понимал ход мыслей моего профессора.
— Леонтич! — говорю. — Что хочешь делай, но идею об этом псе оставь. Не поеду за ним. Хоть уволь — не поеду!
Готовиться надо было мне серьезнее — экзамены скоро, и отпуск учебный мне дать обещали. А больше всего жаль было такого пса для эксперимента, хоть и не видел его. Раз хороший такой псина, пусть живет да потомство себе под стать заводит.
Через неделю Пал Леонтич снова пропал. И снова несолоно хлебавши вернулся, только еще больше покусанный, и глаза одичали совсем от расстройства, а два его кандидата молодых, ассистента, прибыли на службу тоже, скажу я вам, не в лучшем виде.
По институту разговоры пошли, мол, директор вызывал на ковер Пал Леонтича и будто приказывал под угрозой отстранения от должности и от операций оставить походы за феноменом. Велел руки беречь — хирург Пал Леонтич был мастерский.
До меня этот слух быстро просочился, и понятно мне стало: профессор мой зачахнет, если феномена ему не достать. Встретил его и намекнул, что все мне известно.
— Слышь, — говорю, — Леонтич, люблю я тебя, и дело ты большое вершишь. Но не лезь ты больше к этой проклятой суке, отъест она тебе мослы…
— В том-то и дело, — говорит, — этот индивидум — кобель!
— Меняет ли это дело? — отвечаю. — Какая разница, какой пол тебя загрызет, профессор.
— В том-то и дело, что разница существенная… Сука мне не нужна, — сказал это он с особым ударением и настырностью.
— Сколько же этот кобель спирта потребует? — спросил я.
У Пал Леонтича заблестели глаза, ему показалось, что я сдался.
— Даром его тетка отдает, только возьми… — сказал намеренно безнадежно, но я-то заметил, что в глазах у него опять настырное сверкнуло. Почуял, к чему клоню.
— Как это — даром?
— А так!.. Только бы ты, Паша Андреич, увидел его хоть мельком! — И улыбнулся мой профессор так блаженно, словно дитя малое. Я его только раз таким и видел: когда у него в лаборатории голова одной собаки пересаженной глазами заморгала….
— Быть того не может, Леонтич! — возразил я. — Нынче собаки в цене. Шапки из собачьего меха нашивать стали, сволочи…
— Да при чем тут шапки! — перебил он меня в нетерпении. — Хозяйка мечтает от него избавиться. Боится Черного Дьявола. Тот не изволит ее даже подпускать к себе. И кормит-то его весьма оригинальным способом — на вилах миску протянет, а сама дрожит. Тот, «в знак благодарности», нос гармошкой морщит, гложет и рычит, как зверь дикий. Соседи-старухи говорили, что теткин «покойничек-хозяин, пьяница», бил пса смертным боем, издевался!.. Драгоценный мой пес!.. — У Пал Леонтича снова заблажило в глазах настырностью. — Когда он встанет, упрется горлом в цепь, эта милая женщина ему… как бы поточнее выразиться… ну, так сказать, по пояс. Феномен! — не сказал, а простонал профессор, лицо его стало серым. — И-и-идеальный экземпляр для работы! Будь уверен, я-то уж знаю это абсолютно…
