— Что здесь происходит? — спрашиваю я. — В чем дело? Кто я?
Что
я? Что за пределами этого? В чем суть? Это большие вопросы, и во всех религиозных и духовных традициях представлены наши попытки ответить на них. Понятно, что ответить правильно нельзя, но все в порядке, потому что нам это и не надо, мы должны ответить удовлетворительно. Мы не должны заставлять черное облако исчезнуть, нам просто нужно заставить его выглядеть темно-серым, а не черным. Наши объяснения могут быть на девяносто девять процентов неудовлетворительными, и это довольно неплохо, потому что нам не требуется исчезновение черной тучи, нам просто нужно поумерить ее прыть.
Я остановился и позволил словам повитать в воздухе. Никто не двигается. Никто не говорит. Я знаю, что они молча переоценивают свои верования с этой перспективы, но пока не время это делать. Я продолжаю.
— Были когда-нибудь в депрессии? — спрашиваю я их. — По-настоящему подавлены? Как будто больше ничто ничего не значит? Как будто смысла больше нет ни в чем?
По их реакции я вижу, что им всем это знакомо.
— И что хуже всего в эти мрачные минуты? В чем они черпают свою силу?
Я делаю паузу, чтобы они могли подумать над этим и узнать это чувство, когда я скажу в чем.
— Они черпают силу в том, что с ними не поспоришь, разве нет? В том факте, что им нечего возразить? Разве не понимаете вы абсолютно точно, что это все правда, когда оказываетесь в таком состоянии?
Слушатели кивают. Слышен приглушенный согласный ропот.
— И это правильно. Когда вы попадаете в это пространство, вы знаете, что это не просто настроение. Вы видите что-то такое, что в обычном состоянии не позволяете себе видеть. Ваши моменты мрачнейшего отчаяния — это ваши самые честные моменты — ваши самые осознанные моменты. Вот когда вы видите без защитных линз. Вот когда вы отдергиваете занавес и видите вещи такими, какие они есть.
Долгое молчание. Тяжелое молчание. Теперь это личное. Они все переживали такие неотфильтрованные моменты. Они все знакомы с этим чувством абсолютной пустоты. И самое важное: они помнят, что в сердце этого черного отчаяния лежит знание того, что все, кажущееся реальным, — пусто.
— Представьте себе руку, смахивающую одну из этих прекрасных тибетских мандал из песка, — говорю я тихо.
Я беру свою бутылку с водой и делаю глоток. Мы еще не добрались туда, куда все идет, но это определенно важная пауза. Я не хочу ни заканчивать слишком быстро, ни затягивать слишком надолго. Через несколько мгновений я нарушаю тишину.
— Кто-нибудь знает какие-нибудь истории о привидениях?
Они смеются, и пелена, опустившаяся на них, рассеивается.
— Что насчет атеистов? — спрашивает Мартин — У них ведь нет системы верований, которой можно прикрываться.
— В этом контексте, нет такой штуки, как атеизм. Если уж на то пошло, мы все агностики и единственное различие между любыми двумя людьми заключается только в степени различия. Все во что-то верят, но только в той мере, в какой это необходимо, чтобы функционировать. Разумеется, облако все еще на месте, нависает над каждой головой, глумится над любой надеждой или мечтой, но благодаря нашим религиям и философиям оно не абсолютно черное, просто очень темно-серое, и мы можем жить дальше.
Это вампиры не могут войти, пока их не пригласят? Я немного играю с этой идеей, просто чтобы развлечься, пока не поступает приглашение. Его доставляет Рэнди:
— Так вы говорите... это все как... я имею в виду все? Все, во что все верят, это все просто... вроде как ложь? Вроде как чушь собачья?
Это не просто вопрос, это один из тех больших вопросов. Это вопрос, который следует задавать и на который следует отвечать насколько можно более ясно — так, чтобы этим прониклись и чтобы это запомнилось. Мы потратили несколько минут, чтобы подойти к этому, подготовить путь для этого, но если бы я сейчас остановился и задал вопрос на засыпку, никто из них не был бы даже уверен, а что
это
такое было.
Вот в чем суть. Вот почему большие вопросы требуют столько внимания. Это не песня, которую мы поем, и не гора, на которую мы взбираемся, — это сон, который мы расплетаем. Нет ни единого шанса, что мы распутаем фантастически сложный многослойный гобелен за один вечер, но нить, за которую мы сегодня потянем, нельзя будет затянуть обратно. Эту ткань нельзя заштопать.
