***
Я дал сигнал на перерыв, и все стали подниматься и потягиваться. Через пятнадцать минут все вернулись на свои места и несколько минут беспорядочно болтали между собой. Спустя некоторое время я представил Лизу. Она вышла, держа в руках свой ежедневник, явно чувствуя неудобство и смущённость. Ей и вправду было непонятно, что она – духовный неофит – преуспела там, где легионы духовных ветеранов потерпели неудачу. Она согласилась выступить. Я не старался её убедить. Она поняла, что я пытался ей показать, что ей предстоит ещё много сделать, и она решила, что будет это делать, и что рассказ своей истории, стоя перед этими людьми, может помочь ей в этом.
Она открыла ежедневник, достала фотографию и передала её кому-то в первом ряду, чтобы пустить по кругу. Тяжёлую историю ей придётся рассказать. Она начала медленно, зажато, в манере болезненной эмоциональной исповеди, опустив глаза, мягким, колеблющимся голосом, но потом нашла тихий, сердечный ритм, и история потекла. Я вышел, чтобы своим присутствием не усложнять ей задачу. Двадцать минут спустя, находясь на прилегающем поле, я услышал громкие продолжительные аплодисменты, и понял, что она справилась.
Брэтт и я никогда не срывали аплодисментов.
Лёжа головой на твоих коленях, камерадо, я продолжу своё признание – то, что я начал говорить тебе там, на открытом воздухе: знаю, я беспокоен, и беспокою других, знаю, мои слова – орудия, полные опасности, полные смерти, (поистине я реальный солдат, а не тот со штыком, и не артиллерист с красными нашивками), ибо я противостою покою, безопасности и всем установленным законам, чтобы нарушить их; я более решителен, потому что все отвергли меня, чем я мог бы быть, если все соглашались бы со мной; я не замечаю, и никогда не замечал, ни опыта, ни осторожности, ни большинства, а так же насмешек; и угроза, что называется адом, лишь мелочь или ничто для меня, и соблазн, что называется раем, лишь мелочь или ничто для меня.
Дорогой камерадо! Признаюсь, я убеждал тебя идти со мной, и снова убеждаю, не имея ни малейшего представления, куда мы направимся, и будем ли мы праздновать победу, либо нас полностью разобьют и повергнут.
– Уолт Уитмен –
«Помнишь, я говорил, что собираюсь рассказать о жизни, приятель? Так вот, жизнь — это довольно странная штука. Люди всё время говорят о правде. Каждый всегда знает, что такое правда, будто это какая-нибудь туалетная бумага, которой в чулане уйма. Но по мере взросления, начинаешь понимать, что никакой правды нет. А есть просто дерьмо собачье, прошу прощения за грубость. Прорва дерьма. Один слой дерьма за другим. И ты, когда становишься старше, выбираешь слой дерьма, который тебе больше нравится, и это становится твоим дерьмом, так сказать».
– Берни Ла Плант, «Герой» –
Я вернулся на арену полчаса спустя и нашёл всех разбившимися на кучки, занятыми различными разговорами, сидящими и стоящими, пьющими и жующими угощения с прекрасно укомплектованного стола закусок, неизвестно откуда взявшегося. Обменявшись улыбками с Лизой, живо общавшейся с загадочным доктором Кимом, я стал переходить от группы к группе, прислушиваясь к разговорам. Говорили о Брэтт, об истории Лизы, о решающих различиях между школами дзен Риндзай и Сото, о недостатках бойфренда, о потрясающем новом духовном учителе в Мэриленде, у которой во время медитации у студентов заворачиваются глаза так, что они могут видеть свой третий глаз, о местных ресторанах. Я пошёл дальше.
Когда мне задавали вопрос, я отвечал, но в основном, слушал. Лоуренс, парень, распространявшийся о дзен, провёл двадцать лет, как я понял, усердно медитируя у различных дзен мастеров в Нью-Йорке и на западе страны, и в настоящее время писал книгу о своих переживаниях. Он сообщил мне, что мои взгляды на дзен слишком упрощённы, что в дзен есть нечто бесконечно большее, чем горячий и узкий поиск просветления. Я без иронии поблагодарил его и отчалил назад туда, где, помнится, говорили о местных ресторанах, но теперь там говорили о чём-то другом.
Должен признать, от дзен у меня и правда шарики за ролики заходят. Он с незапамятных времён был предметом моего смущения и разочарования. Когда я думаю о дзен, я знаю, в нём что-то есть, но когда я смотрю на дзен, я не могу ничего найти. Черчилль говорил, что демократия — это худшая форма правления, за исключением всех остальных. Нечто похожее я мог бы сказать о дзен – это худший путь к просветлению, за исключением всех остальных. Дело не только в том, что дзен был американизирован, гомогенизирован, коммерциализирован и исковеркан до неузнаваемости. Я изучал многовековую историю дзен и обнаружил, что он уже давным-давно благополучно покинул свой опасный центр. Я присматривался ко многим высоко почитаемым дзен мастерам востока и запада, и мне стало совершенно ясно: дзен мастер — это не синоним пробуждённого, реализовавшего истину существа. Честное слово, я не знаю, что такое дзен мастер, если он не пробуждён, или что такое дзен, если это не уничтожение эго, но любой, кто будет использовать эти критерии для собственного поиска дзен мастеров, немедленно заметит резкое падение количества от миллионов известных людей до сомнительной горстки, и очень немногие из больших имён выдержат подобную чистку.
